– Бонжур, мсье! – и скромно примостил задницу на край стула, на который мне указал мускулистый.

– Вы – советский русский, мсье? – с осторожной ласковостью спросил меня тот, кого я сам назначил комиссаром.

– Нет, – сказал я. И больше ничего не сказал.

Комиссар поскучнел. Может быть, он лелеял надежду, что я окажусь крупным советским шпионом и он, комиссар, раскроет мой террористический заговор?

– Если вам трудно объясняться по-французски, инспектор немного говорит по-английски, он переведет. – Инспектор утвердительно качнул ногой в полицейском ботинке. – К трем часам приедет переводчица с русского, и тогда мы сможем зарегистрировать ваши показания.

– Мадам Давидов прекрасно владеет русским. Она могла бы перевести мои показания, – сказал я по- английски, гладя на инспектора.

– Мы не можем воспользоваться услугами мадам Давидов по техническим причинам. Она обвиняется в том же преступлении, что и вы. – Инспектор употребил слово crime.

'Ну уж так прямо и crime! – подумал я. – Разве если расценивать как crime пребывание в «фольксвагене. Это они совершали крайм, ваши полицейские. Пытались меня угрохать». Однако, разумный, я не стал их оспаривать.

– Мсье комиссар?! – сказал я. – Могу ли я позвонить моему издателю? У меня с ним свидание в 12.30?

Они обменялись несколькими фразами.

– Давай номер! – сказал комиссар.

Я, не умея произнести, написал на куске бумаги номер. Комиссар сам, какой почет, набрал мне его. Калипсо в издательстве сняла трубку и, очевидно, сказала, как обычно, скороговоркой:

– Издательство «Рамзэй». Бонжур!.. – Комиссар передал трубку мне.

– Калипсо, бонжур. Это Эдуард Лимонов. Могу я говорить с Коринн, пожалуйста?

Атташе дэ пресс, слава Богу, была на месте.

– Бонжур, Коринн. Я не смогу быть в 12.30 в ресторане «Сибарит».

Атташе дэ пресс не задают лишних вопросов. Коринн не спросила меня: «Почему?» Она спросила:

– Когда ты сможешь? Какой день тебе удобен?

– Не знаю. Я звоню тебе из полиции. Я арестован. – Я говорил по-английски. Инспектор старательно вслушивался. Комиссар, не понимающий английского, заскучал. Я решил не раздражать начальство без нужды.

– Орэвуар, Коринн.

– Надеюсь, что с помощью такого бесподобного паблисити-трюка твоя книга будет хорошо продаваться. Не падай духом.

«Бесподобный паблисити-трюк! – размышлял я на обратном пути в камеру. – Хуй его знает, что у них на уме? Может быть, им не хватает одного осуждения до выполнения их полицейского месячного плана? Как раз конец января. Врежут пару лет… Откуда я знаю, какие у них тут порядки… – Однако моя научившаяся не унывать ни при каких обстоятельствах натура тотчас же нашла в предстоящем тюремном заключении массу достоинств. – Выучу в совершенстве французский язык. И выучу тюремное арго! Стану писать по- французски. А сколько материала для книг в тюрьмах прямо под ногами валяется. Достоевский стал Достоевским, лишь пройдя через каторгу. И Жан Женэ вряд ли стал бы Женэ без тюрьмы… Да и кто тебя ждет на свободе? Никто тебя не ждет. Эммануэль Давидов ждет ребенок. У нее есть холеный отец и мать- аристократка. У химика-пианиста Эжена есть нелюбимая им, но семья, а кто ждет тебя на улице Архивов? Никто, и это хорошо. Ты – компактная, независимая единица. Все твое с тобой. Сиди себе. Может быть, позволят иметь карандаш».

Их было четверо в камере, когда я вошел. Вернулся с допроса мальчишка, глаза были красные, очевидно, плакал, и стоял, прилипнув к стене необыкновенно грустный, дистрофического сложения человек в джинсовом костюме. Было ясно, что он молод, но совершенно безволосая голова и преждевременные глубокие складки на лице заставляли думать, что тяжелая болезнь поселилась в джинсовом человеке. Я решил, что у него рак и его подвергают хемотерапии.

– И я хочу позвонить! – вскричала Давидов, узнав о том, что мне позволили позвонить в издательство. – Я должна позвонить моему мальчику и моему адвокату!

Эжен застучал в дверь, требуя внимания. После переговоров с недовольным полицейским Давидов увели.

Вернулась она нескоро, но заметно повеселевшая.

– Есть надежда, что мы сможем выбраться отсюда, избежав суда. Адвоката не оказалось в бюро, и мне в голову пришла прекрасная идея. Я позвонила приятелю Франсуа, моего покойного мужа. Он комиссар полиции и тоже пьед-нуар[94]. Он сказал, что приедет говорить с нашим комиссаром…

– Когда? – Эжен возобновил ломание рук. – Жрать хочется.

– Сказал, что выезжает.

Ракового больного увели. Я смог опуститься на пол и принял ту же позу, в какой находился до вызова на допрос.

– Странный ты, Эдуард… – сказала Давидов, примостившись в нише окна. – Почему ты молчишь? Ты что, их боишься?

– Да, – сказал я. – Я им не доверяю. И я их боюсь. И что я должен по-твоему делать? Биться головой о стенку?