лирического прорыва, изрекла Дженнет. Ее лицо раскраснелось от бургундского из шестьдесят пятого года, а русалочьи смарагдовые глаза блестели так, что в параболическом сфероиде столовой, просторной, как храм, казалось, струились изумрудные ручьи.

Савва, по своему обыкновению, немедленно заспорил. К черту поэзию; не лирический прорыв, а божественное озарение. Только им познается подлинная истина. Истина же, достигнутая разумом, не истина, а суррогат. Даже тупица Маркс, и тот знал, что разумом истину не постигнешь, разве только часть ее, за которой скрывается другая часть, за той - еще другая и так далее, и так далее; познавая истину разумом, впадаешь в дурную бесконечность; тогда как через озарение можно все эти ступени познания промахнуть одним скоком!..

Савва уже опьянел, и здорово; он приехал в Ходдесдон-хаус нетрезвым: он принялся ожидать кэб уже с четырех часов в баре отеля; перед обедом у Дженнет он не отказался ни от аперитива, ни от виски; а за столом приналег на бургудское так, что Дженнет пришлось еще раз спуститься в погреб. Савва увязался за ней; потащили и меня. Савва был шумен, Дженнет хохотала, я вяло улыбался; в бассейне Савва потребовал его наполнить, чтобы искупаться; Дженнет с трудом отбила эту атаку. В тренажерном зале он продемонстрировал нам мощь своих мышц, подняв штангу в сто тридцать килограммов. В тире он палил из пистолета, но в основном в молоко; он утихомирился тогда только, когда я все пять выстрелов положил в яблочко. Я стрелял впервые в жизни; Савва не поверил и поклонился мне в пояс, по-азиатски (его развезло); и мы отправились наверх дообедывать.

По дороге, улучив момент, когда Дженнет на минутку оставила нас, он поведал мне, что вся методология (-n)-мерного пространства строится на неверном допущении конгруэнтности Т-функций; тогда как они, увы, не конгруэнтны, что он и доказал.

- В плюсовом поле они и не могут быть конгруэнтными, - спокойно ответствовал я ('Настал момент, милорд, настал!'), - но дело-то в том, что надо рассматривать не просто (-n)-мерный 'булыжник', а пространственно-временной континуум. 'Булыжник', как и все остальное в нашем тварном мире, существует во времени, а не вне его. Как только ты вводишь минус в описание Т-пространства, выскакивает, независимо от тебя, минус и при аргументе t. 'Булыжник' моментально оживает и наполняется теплом... А у тебя время отсутствует! За отрыв пространства от времени тебя в прежнее время из партии бы выгнали, коллега. За то, что прешь против диалектического материализьма.

- Я не был никогда в партии, - ошарашенно буркнул вмиг отрезвевший Савва и посмотрел на меня. И вдруг возвестил: - Кажется, я зря приехал, шеф... Это ж все меняет!..

- А то! - сердито бросил я.

За десертом они с Дженнет внезапно заговорили о Боге и дьяволе, об их существовании, об их необходимости, ибо без них не понять тайны бытия. Я же потихоньку отчалил на диван в дальнем углу и заснул.

Мне приснился отец Литвина. В своем сером пыльнике он, не обращая внимания на зашедшегося в лае и рвущего цепь Сысой Псоича, шагал металлическими шагами по нашему двору, прямо по цветочным грядкам, по баб Катиным ирисам, к дому и что-то кричал беззвучно, разевая страшный, жабий рот и грозя мне, стоявшему на крыльце, безжизненным протезом руки, одетым в черную кожу.

Когда я проснулся, в столовой было пусто и притемненно; за окнами зияла темнота; похоже, что был глубокий вечер; может быть, ночь. На стене тускло светили несколько бра. На пустом неубранном столе с остатками десерта мерцали бокалы и бутылка недопитого бургундского. Издалека доносилась фортепьянная музыка. Я прислушался: Брамс... Значит, играл Савва. Он любил Брамса и сонаты Бетховена и играл их замечательно.

'Савва, милый, ты все понял и спасен, и я могу возвратить в тир украденный пистолет. Тебе повезло'.

Я не просто восстал от послеобеденного сна. Я проснулся от дурмана жизни, очутившись в действительности.

В этой живой действительности я был отделен от остальных людей разгаданной мною тайной бытия, о которой с таким увлечением говорили Савва и Дженнет.

Не жди, любезный мой читатель, разгадки тайны бытия, оформленной в слова и в звуки. Это было бы слишком легкое решение, указывающее на ошибку.

Я чувствовал в теле необыкновенную легкость и мальчишескую бодрость. Я налил себе из кофейника остывший кофе, выхлебнул его одним глотком и отправился в свой аппартамент в теплых тонах. Я уже ориентировался в этом странном доме.

В аппартаменте я вернул в свои карманы все, что накануне под взглядом Дохляка выложил из них (паспорт я забрал утром, отправляясь к нотариусу), и накинул свой бутиковый ватерпруф. Анемоны оставались такими же свежими, какими они были вчера. Но комната - вполне пустой; никаких призраков Толстухи Маргрет в розовом платье...

Цифры номера телефона Светы Соушек сам собой возник в голове. Даже голосом ее произнесенный, словно она только что мне его протараторила. Стоя посреди безжизненной комнаты, которую я, по сути, уже покинул, я решительно натюкал Азовск: сообщить, что я не приеду.

Мне ответил мужской голос.

- Але!

Я попросил к телефону Светлану.

- Какую еще Светлану? Может быть, Светлану Афанасьевну? - грубо спросил голос.

Этот голос с характерным пришепетыванием и пришамкиванием был мне знаком. Знаком, черт подери!! У меня сердце заколотилось бешено: я догадался, что говорю с твоим сыном, Литвин. Твоя плоть и кровь, гад! Как я сразу не сообразил, куда звоню!!

- Пусть будет Светлану Афанасьевну, - злобно сказал я. - Я не знаю ее отчества. Для меня она Света. Мы с ней учились в школе в одном классе. Это профессор Тимаков из Москвы!

Встречи не будет, так что ты напрасно шебуршишься, почему-то сердитым голосом, словно я был в чем-то виноват, сообщила мне Света. 'В чем дело, в чем дело? Умер сегодня ночью Сан Саныч, вот в чем дело!' И она бросила трубку.

Я, что ли, в том виноват, дуреха?.. Я, видите ли, 'шебуршусь'! Ничего себе! Однако мимо, мимо... Все это уже пустое, профессор. И ты, Литвин, и твой сын, и Света - пошли вы все куда подальше!.. Weiter, weiter, как говаривал Ильич: дальше, дальше!

Шура-в-кубе умер... Какое странное совпадение, однако.

Я спустился на этаж ниже. Брамс несся из большой голубой залы, так называемой 'музыкальной', с роялем. Савва играл 'со сдержанной страстью', что ему всегда удавалась, когда он был в ударе; Дженнет, невероятно красивая в своем карминном бархатно-парчовом вечернем платье, стояла, облокотившись о крышку рояля; ее неожиданно серьезное, печальное и встревоженное лицо обращено было не на Савву, как я ожидал, а куда-то вдаль... Я поспешно отступил вон: если бы Дженнет обнаружила меня, это серьезное лицо не обещало мне легкого отступления.

Ковры коридора поглотили звуки моих торопливых шагов.

По нелепой и тесной винтовой лестнице я спустился еще на один этаж. Здесь располагались библиотека и рабочие кабинеты Дженнет и лорда Джосайи... Стоп!

Моя память высветила вдруг испуганное личико Дженнет, когда я во время первой экскурсии по дому поинтересовался, чтo находится за одной из дверей мы как раз шли мимо... 'Это кабинет деда, - ответила вдруг сбивчивой скороговоркой Дженнет, и румяное лицо ее напряглось, - мы... мы сюда не входим. Маргрет только... она пыль вытирает здесь раз в неделю...' И Дженнет с излишней торопливостью пригласила меня в свой кабинет.

Не знаю, почему, собственно, это меня не то чтобы насторожило, а как-то зацепило... Словом, что-то не понравилось мне в этой торопливости Дженнет. Но тогда я и виду не подал.

С бьющимся сердцем я подступил к запретной комнате. У меня было чувство, что за дверью меня ждет нечто если не необыкновенное, то чрезвычайно любопытное. Но я все-таки не мальчик, и никакого трепета я не испытывал. Скорее я подпал напряжению, знакомому каждому исследователю, который в известной ситуации отдает себе отчет в том, что вот-вот - и грянет результат. Не знаю, какого уж такого выдающегося результата я ожидал от проникновения в комнату лорда Эл (мы, его коллеги, так называли сэра Джосайю Литтлвуда меж собой), но вступил я в комнату с таким чувством, с каким я подступал к очередной проблеме