— Это моя дочь.

— Там наверху кафетерий, — сказал Шон. — Может, пойдем выпьем кофе?

Джимми все еще неподвижно стоял рядом с телом дочери. Его снова накрыли простыней, но Джимми приподнял верхний угол простыни и смотрел на лицо застывшим взглядом, смотрел как будто на дно колодца, в который хотел броситься вслед за ней.

— А что, кафетерий в том же самом здании, что и морг?

— Да, это большое здание.

— Странно, — сказал Джимми; голос его звучал глухо и тускло. — Как ты думаешь, когда патологоанатомы входят сюда, остальные люди рассаживаются в том конце помещения?

— Не знаю, Джим, — ответил Шон и подумал, что у Джимми, наверное, первая стадия шока.

— Мистер Маркус, — вступил в разговор Уити, — мы хотели бы задать вам несколько вопросов. Я понимаю, как вам сейчас тяжело, но…

Джимми натянул край простыни на лицо дочери, губы его шевелились, но с них не слетало ни единого звука. Он посмотрел на Уити удивленным взглядом, словно не понимая, как в этом помещении оказался сержант с блокнотом в руке и ручкой наготове. Он повернул голову и посмотрел на Шона.

— Ты задумывался когда-нибудь над тем, — спросил Джимми, — как самое маловажное решение способно в корне изменить всю твою жизнь?

— Как это? — спросил Шон, уставив на Джимми сосредоточенный взгляд.

Лицо Джимми было бледным и каким-то отсутствующим; в глазах застыла озабоченность — он как будто вспоминал, где оставил ключи от машины.

— Я слышал, что мамаша Гитлера, беременная им, была совсем уже готова на аборт, но в последнюю минуту передумала. Я слышал, что он уехал из Вены, потому что там никто не покупал его рисунки. Шон, а если бы его картины покупали? Или если бы его мамаша все-таки решилась на аборт? Мир пошел бы по другой дороге и стал бы другим. Понимаешь? Или, представь себе, как-то утром ты опоздал на автобус, а поэтому снова пошел в кафе, чтобы выпить еще чашечку кофе, а заодно купил билет мгновенной лотереи. Билет выиграл. И тебе больше не нужен автобус. Ты ездишь на работу на «Линкольне». Но ты попадаешь в автокатастрофу и погибаешь. И все это из-за того, что ты однажды утром опоздал на автобус.

Шон посмотрел на Уити. Уити пожал плечами.

— Не надо, — сказал Джимми. — Не надо. Не смотрите на меня, как на сумасшедшего. Я в порядке. И даже не в состоянии шока.

— Это хорошо, Джим.

— Я просто хочу сказать, что мы живем как бы среди нитей, согласны? Нитей, привязанных к нашим жизням. Стоит потянуть за одну, как все остальные тут же приводятся в движение. Положим, если бы в Далласе шел дождь, то президент Кеннеди не поехал бы в открытой машине. А если бы Сталина не поперли из семинарии? Скажи, Шон, скажи, что было бы, сядь мы с тобой в ту машину, на которой увезли Дэйва Бойла?

— Что? — встрепенулся Уити. — Какую машину?

Шон остановил его движением руки и, обратясь к Джимми, спросил:

— Я что-то не понимаю, о чем речь?

— Не понимаешь? Если бы мы тоже сели в ту машину, наша жизнь сложилась бы иначе. А моя первая жена, Марита, мать Кейти? Она была красавицей. Она была королевой. Как римские женщины благородных кровей, понимаешь? Она была великолепной. И она знала это. И любой парень знал, что ничего ему тут не обломится, а если он и осмелится подойти к ней, то станет всеобщим посмешищем. А я осмелился. В шестнадцать лет я был королем уличной шантрапы. Я ничего не боялся. И я подошел к ней и я пригласил ее. А год спустя — Боже мой, ведь мне было всего семнадцать: сам еще сопливый недоносок — мы поженились, а она была уже беременна Кейти.

Джимми ходил кругами вокруг стола, на котором лежала дочь, медленно, но твердо шагая по кафельному полу.

— Вот такие дела, Шон. А сядь мы тогда в эту машину, которая могла завезти нас бог знает куда, и эти два мерзавца могли сделать с нами бог знает что за эти четыре дня. А ведь нам тогда было сколько?.. одиннадцать — не думаю, что я стал бы в шестнадцать лет таким безрассудно-наглым. Я был бы моральным уродом, подсевшим на риталин или еще какую-нибудь такую же дрянь. И, конечно же, я бы никогда не набрался смелости, чтобы подступиться к такой высокомерно-величественной особе, как Марита, тем более пригласить ее куда-то. А тогда у нас никогда бы не появилась Кейти. И Кейти, стало быть, никогда бы не убили. Но она появилась… И все потому, Шон, что мы не сели в ту машину. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Джимми смотрел на Шона, ожидая подтверждения только что сказанного, но как мог Шон подтвердить то, что являлось простым домыслом. Он смотрел на Джимми взглядом, просящим простить его — простить за то, что он, будучи ребенком, не сел в ту машину; простить за то, что отец убитого ребенка не он.

Иногда во время утренних пробежек Шон вдруг обнаруживал, что забежал на Ганнон-стрит и стоит сейчас как раз на том месте, где он, Джимми и Дэйв разодрались и, вцепившись друг в друга, катались по земле, а когда оглянулись, то увидели ту самую, поджидавшую их машину. Временами Шону все еще чудился запах яблок, доносившийся из салона той машины, и казалось, что если он сейчас резко оглянется назад, то увидит в скрывающейся за поворотом машине лицо Дэйва Бойла, сидящего на заднем сиденье, попавшего в западню и увозимого неизвестно куда.

Воспоминания о той машине время от времени одолевали Шона с тех пор, как он однажды — это случилось лет десять назад во время какого-то кутежа с друзьями, когда на Шона, принявшего изрядное количество бурбона, вдруг нашло философическое настроение — попытался представить себе, что могло бы произойти, если бы и они с Джимми сели тогда в ту машину. Все трое. И что они сейчас думают о том, что могло бы превратить их жизни в кошмарный сон. Все трое, а им и было-то всего по одиннадцать лет, были бы заперты в каком-нибудь подвале, но того, что случилось бы с ними потом — особенно когда они стали бы взрослыми, если, конечно, им удалось бы сбежать, — этого он даже мысленно не решался представить себе.

Мысль обо всем этом впервые пришла в голову Шона во время той ночной попойки, пришла неожиданно, но засела в его мозгу словно камень в протекторе подошвы.

И когда он внезапно обнаружил, что стоит на Ганнон-стрит напротив своего старого дома, и ему представилось, что он ловит на себе мимолетные взгляды несчастного, отвергнутого Дэйва Бойла, а ноздри наполнились запахом яблок, он с ужасом подумал: «Нет!» Прочь отсюда, прочь из прошлого в настоящее.

Он перехватил глазами печальный взгляд Джимми. Он хотел сказать хоть что-нибудь. Он хотел рассказать ему, что тоже размышлял о том, что было бы, если бы и они сели в ту машину. Он хотел рассказать ему, что воспоминания о той машине временами и его тоже преследуют, налетая откуда ни возьмись и безо всякой причины, словно эхо крика, доносящегося из неизвестно какого окна. Он хотел рассказать Джимми, как однажды он проснулся весь в испарине, увидев кошмарный сон: его ноги прилипли к уличному асфальту и скользили вместе с ним к раскрытой дверце машины. Он хотел рассказать, что не знал, как после того самого дня ему построить свою жизнь; что он был из тех людей, которые постоянно ощущают собственную ущербность.

Но сейчас они находились в морге; стояли по разные стороны стола, на котором лежала мертвая дочь Джимми; Уити держал наготове ручку, а поэтому Шон, глядя прямо Джимми в глаза, всего-то и смог выдавить из себя:

— Ну что, Джим. Пойдем, выпьем кофе.