Брендан Харрис смотрел на телефон в надежде, что тот вот-вот зазвонит. Перевел взгляд на часы. Два часа прошло с назначенного времени. Особо удивляться тут было нечему, поскольку пунктуальность никогда не была для Кейти делом первостепенной важности, но сегодня-то день особый. Брендан ведь хотел ехать. Где же она, если ее нет на работе? По их плану она должна была позвонить Брендану с работы перед тем, как идти на Первое причастие своей сестры по отцу, а по завершении церемонии встретиться с ним. Но она не появилась на работе. И она не позвонила.

Позвонить ей он не мог. Это было самым неприятным моментом в их отношениях, тем более — после той первой ночи, положившей начало их любовной связи. Кейти обычно находилась в одном из трех мест — у Бобби О'Доннелла, так было в начальной стадии их отношений с Бренданом; в квартире на Бакингем- авеню, где она жила с отцом, мачехой и двумя сестрами по отцу; либо в донельзя захламленной квартире этажом выше, где жили два ее полубезумных дяди, Ник и Вэл, которых считали явными и абсолютно неуправляемыми психопатами. К тому же что-то непонятное творилось с ее отцом, который ненавидел Брендана, ненавидел беспричинно, а почему, ни Брендан, ни Кейти не могли понять. Однако и сейчас Кейти было ясно, что ненависть отца к Брендану все еще существует — много лет назад отец изрек в свойственной ему безапелляционной манере: держись подальше от семейки Харрисов; запомни, если осмелишься привести кого-нибудь из них в дом, между нами все кончено — ты не моя дочь.

По словам Кейти, ее отец был в общем-то неплохим человеком, но однажды ночью она кое-что рассказала Брендану, а когда рассказывала слезы из ее глаз капали ему на грудь:

— Когда речь заходит о тебе, он звереет. В полном смысле слова звереет. Однажды вечером он сильно выпил, понимаешь? Я хочу сказать, здорово надрался и начал рассказывать мне о матери, о том, как сильно она меня любила, и разные другие вещи о маме, а потом вдруг сказал: «Будь они прокляты, эти Харрисы. Кейти, они мерзавцы и подонки…»

Мерзавцы и подонки. Эти слова, проникая в сознание Брендана, вызывали такое чувство тяжести и апатии, как будто на грудь свалился необыкновенно тяжелый и холодный камень.

— «…держись от них подальше. Больше ничего я от тебя не требую. Пожалуйста, помни об этом, Кейти».

— А из-за чего? — спросил Брендан. — Ты теперь меня бросишь?

Она, чуть ослабив его объятия, повернула к нему лицо и печально посмотрела в его глаза.

— Как будто ты не знаешь?

По правде сказать, Брендан действительно не знал, в чем дело. Кейти была для него Всем. Богиней.

А Брендан… Брендан был всего-навсего Бренданом.

— Нет, я не знаю.

— Ты добрый.

— Я?

Она кивнула.

— Когда я вижу тебя с Реем или с твоей матерью, или даже просто среди других людей на улице, сразу становится понятно, что ты добрый, Брендан.

— Мало ли добрых людей.

Она покачала головой.

— Много людей хороших. Но хороший и добрый — это не одно и то же.

А Брендан, думая об этом, не мог не признать, что за всю свою жизнь не встретил никого, кто бы относился к нему с неприязнью — причем он не имел в виду обычное, передаваемое словами «Этот Харрис нормальный парень» выражение людского к нему расположения. У него никогда не было врагов, после начальной школы он никогда ни с кем не дрался, он не мог припомнить случая, когда слышал от кого-нибудь грубое слово в свой адрес. Может, это и было как раз потому, что он был добрым. А может быть, причина была в том, что он не принадлежал к тому типу людей, которые доводят окружающих до сумасшествия.

Да… но исключением из правила был отец Кейти. В этом была какая-то тайна. И ни с чем нельзя было спутать чувство, с которым он относился к Брендану: этим чувством была ненависть.

Всего полчаса назад Брендан почувствовал это в магазине мистера Маркуса — неизбывную, кипящую внутри ненависть, которую словно вирусную инфекцию источал этот человек. А Брендан, чувствуя на себе этот спокойный ненавидящий взгляд, сникал в бессилии, терял присутствие духа. И даже начинал заикаться. Он, пока они шли домой, не осмелился поднять глаза на Рея, потому что тот не мог не почувствовать на себе эту ненависть — немытый, с волосами полными гнид, с желтым налетом на зубах. И тот факт, что эта ненависть не имела ни смысла, ни причины — Брендан никогда ничего не сделал мистеру Маркусу, да он, черт возьми, и знаком-то с ним был только шапочно, — не мог ни смягчить, ни хоть как-то повлиять на ситуацию. Брендан смотрел на Джимми Маркуса и видел человека, взгляд которого, будучи обращенным на него, ясно говорил, что, если бы Брендан вдруг вспыхнул и запылал огнем, он даже не помочился бы на него.

Брендан не мог позвонить Кейти ни по одному из двух известных номеров из опасения, что там могут быть телефоны с АОНами, и их владельцы сразу же заинтересовались бы, что за причина вынудила ненавидимого ими Брендана Харриса звонить Кейти. Он уже миллион раз был готов позвонить ей, но одна лишь мысль о том, что мистер Маркус, или Бобби О'Доннелл, или кто-либо из ненормальных братьев Сэваджей ответит ему на другом конце провода, мгновенно делала его руку влажной и заставляла поспешно класть трубку на место.

Брендан не знал даже, кого бояться больше. Мистер Маркус был в сущности обычным человеком, владельцем магазина, в который Брендан ходил почти полжизни, но в этом человеке было что-то особое — что-то большее, чем явная ненависть по отношению к Брендану, — то, что выводит людей из равновесия, способность к чему-то, а к чему именно, Брендан не знал; в нем было что-то, что заставляло людей, находящихся рядом с ним, понижать голос и избегать встречаться с ним глазами. Бобби О'Доннелл был одним из тех парней, о которых никому не известно, чем он зарабатывает на жизнь, но при встрече с которыми лучше перейти на другую сторону улицы, чтобы лишний раз не сталкиваться. Что же до братьев Сэваджей, то они для большинства людей являлись как бы отдаленной планетарной системой, образованной погрязшими в невежестве и первобытной грубости выродками, каких едва ли прежде знавали в «Квартирах». Братья Сэваджи, казалось, видели все, что происходило даже под землей, заводились буквально с полоборота, а для составления списка всего, что может завести их, потребовался бы ноутбук с объемом памяти Ветхого Завета. Отец Сэваджей, болезненный олух, жил отдельно от них, но вместе с их тощей мамашей, у которой хоть и было лицо святоши, но все же она регулярно, с перерывом в одиннадцать месяцев, выталкивала на свет одного за другим своих ребятишек; все они как будто сошли под занавес со сборочного конвейера взрывчатых веществ. Братья росли жирными, грязными, буйными, росли в спальне размером с японский радиоприемник, росли по соседству с подвесной железной дорогой, которая раньше пересекала «Квартиры», закрывая солнце, и которую снесли, когда Брендан был еще совсем ребенком. Полы в квартире сильно покосились; поезда с грохотом проносились мимо окна спальни братьев в течение двадцати одного часа из двадцати четырех, составляющих сутки, каждый божий день, сотрясая состряпанный из дерьма трехэтажник так сильно, что братья падали с кровати и почти всегда по утрам просыпались, лежа друг на друге, встречая утро, как озлобленные водяные крысы, и тут же начинали тузить друг друга кулаками, выбираясь из кучи-малой и писая при этом один на другого. И так начинался каждый их день.

Когда они были детьми, окружающие воспринимали их как одно целое. Они были просто Сэваджи — выводок, свора, куча конечностей, локтей, коленок и спутанных волос, — и все это перемещалось в облаке пыли подобно тасманийскому дьяволу. Увидев это облако на своем пути, вы отскакивали в сторону в надежде, что они врежутся в кого-нибудь другого, прежде чем достигнут вас, или просто пронесутся мимо не помня себя в обычном для них состоянии психического возбуждения.

Да, черт возьми… до того времени, пока Брендан не начал тайно встречаться с Кейти, он точно и не знал, сколько всего братьев Сэваджей, хотя сам вырос в «Квартирах». Кейти прояснила для него этот вопрос: Ник, старший, исчез из поля зрения соседей, поскольку уже шесть лет тянул десятилетний срок в