жизни.

— Представляю себе: вы двое в этом огромном доме! — то и дело восклицала она.

А меня так и подмывало ответить: «Не надо представлять».

Собрав все имевшиеся в доме фотографии, Франческа поместила их в альбом — логическое продолжение другого альбома, который заполнила Рейчел. На тех старых снимках я сидел на коленях матери, а Авраам — молодой, каким я никогда его не знал, — стоял перед своими картинами, проданными или потерянными еще до появления на свет меня и первого кадра его фильма. Франческа же собрала в своем альбоме мои школьные фотографии — эти вымученные улыбки, — и несколько снимков, сделанных во время каникул в Вермонте. На них мы с Хэзер, с мокрыми после купания волосами, торчащими в стороны, будто рожки. На последних страницах разместились фотографии Авраама и Франчески, сделанные во время их путешествия по Италии. Авраам запечатлен на террасе отеля, на ресторанном балконе и на фоне виноградных лоз. Замечательное продолжение предыдущей истории — «вы двое в огромном доме».

Но самым интересным, что появилось здесь с моего последнего посещения, были новые картины — штук десять, развешанных на стенах в коридоре и вдоль лестницы. Отец написал их на плотной бумаге, той же, что шла для рисунков на обложки, но по стилю они ничуть не напоминали иллюстрации к книгам, походили скорее на те давние сфотографированные картины. Это были небольшие портреты: результаты детального изучения лица Франчески. Отец не пытался подать ее в более выгодном свете, но и не заострял внимания на недостатках. Меня поразило, что он не стремился изобразить Франческу по-разному. Некоторые портреты были почти одинаковыми, и в этом смысле напоминали кадры фильма. По крайней мере их роднил с фильмом дух постоянства и терпеливости. Портреты как будто сообщали: «В этом доме произошли и не произошли перемены».

Вчера мне так и не удалось побеседовать о картинах с отцом, не выдалось возможности. Франческу слишком взволновало мое появление, и угомонить ее никак не удавалось. Авраам первым ушел спать. Франческа еще немного пощебетала и наконец выдохлась. Я позвонил к себе домой и прослушал оставленные на автоответчике сообщения. Эбби до сих пор не давала о себе знать.

Франческа никогда не просыпалась рано. Разбудить меня перед встречей с Артуром я попросил отца. Мы вместе выпили по чашке кофе, но я так и не вспомнил, что собирался поговорить с ним о портретах. Сказал лишь, что они произвели на меня глубокое впечатление.

— Спасибо.

— Не планируешь организовать выставку?

— Не задумывался об этом.

— Над фильмом все продолжаешь работать?

Авраам метнул в меня строгий взгляд Бастера Китона.

— Разумеется, Дилан. Каждый день.

Заброшенный дом давно не был заброшенным. Мне пришлось отсчитать нужное количество крылец от дома Генри, чтобы найти то самое, у которого мы собирались в далеком детстве. Швы кирпичной кладки были теперь повсюду на Дин-стрит зализаны, оконные рамы и ступени заменены новыми, ограды отремонтированы и покрашены — квартал выглядел так, будто здесь собрались снимать кино об идеальной жизни, поэтому замаскировали нищету, придав улицам вид уютной старомодности. Даже тротуары были теперь гладкими и аккуратными — кое-где их просто выровняли, а на самых разбитых участках положили бетонные плиты.

Я задумчиво разглядывал карнизы, размышляя о том, сколько гниющих сполдинов до сих пор засоряют канализацию, и в этот момент меня окликнул Артур. Оказалось, я прошел мимо него, не заметив. Он остановился возле калитки дома Генри, по крайней мере бывшего дома Генри, и говорил с какой-то черной женщиной. Как и Артур, она была теперь отнюдь не худая, но я узнал в ней Мариллу. Косы, длиннее, чем прежде, лежали кольцами на макушке.

— Дилана помнишь?

— О чем ты говоришь, Арти! Я познакомилась с ним намного раньше, чем с тобой.

Громкие слова о давней дружбе рвались из нас будто клятвы. Если бы Марилла первой не произнесла эту фразу, возможно, нечто подобное сказал бы я. В этом смысле разговоры при встречах почти не отличаются от писательства. Я постоянно «удобряю» свои тексты такими строками: «Если вы когда-нибудь слышали песню Литла Вилли Джона „Лихорадка“, даже не думайте приобретать ее в другом исполнении». Я во всем предпочитаю оригиналы — наверное, к этому приучила меня Дин-стрит.

— Ты теперь зрелый мужчина, Дилан. Откуда приехал?

— Живу в Калифорнии, — ответил я.

— Ла-Ла тоже. Ты с ней не встречался?

— Нет, — сказал я, пытаясь не выдать голосом бушевавшие во мне чувства. — Ла-Ла в Калифорнии мне не попадалась. — Захотелось даже пошутить: «Ла-Ла в Ла-Лапландии», — но я решил, не стоит.

— Нет?

— Калифорния огромная.

— Надо бы когда-нибудь и мне взглянуть на нее.

Марилла, казалось, ничуть не удивлена нашей встрече — лишь тому обстоятельству, что меня не было так долго. Очевидно, она никогда не покидала этот район. Я старался делать вид, что воспринимаю встречу с ней как нечто само собой разумеющееся и отнюдь не поражен тем, что спустя многие годы она узнала меня. Пытаясь замаскировать ошеломление, я что-то рассказывал о Беркли, о Вермонте, об офисе Джареда Ортмана, «Запретном конвенте», еще о чем-то. Но что меня поражало сильнее всего — мое личное неприятие этих мест. Я стоял перед домом Генри, болтал с Артуром и Мариллой и притворялся, будто не происходит ничего необычного.

— А Генри тоже до сих пор живет здесь? — спросил я хриплым голосом.

— Появляется время от времени, — ответила Марилла. — Если бы ты только видел, как эти белые люди таращатся на нас на нашей же собственной улице! Иногда даже вызывают копов, а ведь Генри сам — чертова полиция.

— Новые жильцы Дин не понимают, что такое вечеринка на крыльце, — извиняющимся тоном произнес Артур.

— Генри — коп? — переспросил я.

— Альберто коп. А Генри — помощник окружного прокурора, — задумчиво протянул Артур. — Все обитатели этих улиц теперь либо в полиции, либо за решеткой. За исключением вас двоих.

— Нет, за решеткой, к сожалению, не все, — сказала Марилла. — Кое-кого еще я с удовольствием бы туда упекла.

Артур рассмеялся.

— Ладно, Марилла, мы собрались в гости к Руду.

— К Руду? Черт! От него бы я избавилась в первую очередь.