перфораторы, иной раз даже мечтаешь оглохнуть. 'Говорить-говоришь, - сказал я, - а делать не торопишься'. Только тогда он и ушел, как нельзя более вовремя, а то я уже начал терять терпение. Хотя теперь я гораздо терпимее - возраст, старым людям многое приходится выносить.

Ну, жизнь

Однажды летом, в погожий день, мне захотелось проветриться, пройтись, что ли, вокруг квартала. Идея ободрила меня - настроение улучшилось. Было так жарко, что я даже решил сменить кальсоны на короткие трусы, но, поискав, вспомнил, что выбросил их еще год назад в приступе меланхолии. Однако идея засела накрепко, поэтому я обрезал те, что были на мне. Воистину, надежда умирает последней.

Так странно было снова очутиться на улице, хотя я все вокруг узнавал. Надо будет об этом написать, подумал я и вдруг почувствовал, что у меня встал, прямо на улице средь бела дня. К счастью, у этих штанов глубокие, вместительные карманы.

Дойдя до первого угла, на что потребовалось изрядно времени - душа рвется, да ноги не идут, я расхотел гулять по кварталу. Раз уж лето, подавай мне что-нибудь из растительности, хоть дерево зеленое, и я двинулся дальше. Припекало точно так, как когда-то в детстве, и я порадовался своим коротким трусам. Опущенной в карман рукой я контролировал ситуацию и чувствовал себя превосходно. Я не привираю, так было.

Одолев еще почти три дома, я услышал, как кто-то выкрикнул мое имя. Хотя голос был старческий, я не обернулся, мало ли Томасов на свете. Но на третий раз я взглянул туда, откуда звали, мало ли что, уж больно день чудной. И точно - на той стороне улицы стоял учитель Сторм. Я крикнул: 'Феликс!', но я отвык пользоваться голосом, и вышло как-то плохо. Нас разделял поток машин, и ни он, ни я не отваживались перейти улицу, глупо лишаться жизни от радости, когда столько времени не умирал от ее отсутствия. Мне оставалось только еще раз выкрикнуть его имя и приветственно помахать палкой. Как жаль! Хорошо еще, что он увидел меня и окликнул. 'Прощай, Феликс!' - и я побрел дальше.

Когда через продолжительное время я добрался до следующего перекрестка, он неожиданно возник передо мной, напрасно я переживал всю дорогу. 'Томас, дружище, - начал он, - где ты пропадаешь?' Этого я говорить не хотел, поэтому на вопрос не ответил, просто сказал: 'Мир, Феликс, велик'. - 'И все умерли или одной ногой в могиле!' - 'Жизнь берет свое'. 'Хорошо сказано, Томас'. Хорошего я в этой фразе ничего не видел и, чтобы дотянуть до его похвалы, заявил: 'Мы живы, доколе заслоняем солнце хоть кому-то'. - 'Да уж, зло бесконечно'. Тут-то я и заподозрил, что он уже в маразме, и решил его испытать. 'Проблема не в зле, - сказал я, - а в дурости. Например, мальчишки на огромных мотоциклах'. Он долго-долго изучал меня взглядом, потом сказал: 'Что-то я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду'. Я не собирался издеваться над ним, поэтому спросил вполне безразлично: 'А что есть зло?' Конечно, он сразу сник, он же не теолог какой-нибудь, и я поспешил помочь: 'Да что мы все об этом - твои-то дела как?' Но видно, настроение я ему уже испортил, потому что он посмотрел на часы и изрек: 'С каждым человеком, которого я встречаю, я делаюсь все более и более одиноким'. Не особо любезно, но я сделал вид, что не понял. 'Да уж, что верно, то верно'. Следовало поторопиться с прощанием, чтобы он не опередил меня, но я все-таки опоздал, и он сказал: 'Ну что ж, Томас, мне пора, у меня картошка на плите'. - 'Ну конечно, картошка, - согласился я и протянул ему руку со словами: - Если больше не увидимся...' Конец фразы повис в воздухе, она была из тех, что лучше звучат недосказанными. 'Да', и он потряс мою руку. 'Прощай, Феликс'. - 'Прощай, Томас!'

Я повернулся и побрел домой. Никакой зелени я так и не увидел, но сколько я пережил за один день.

Публика в кафе

Чуть не последний мой поход в кафе пришелся на летний воскресный день, это я знаю потому, что все были не в костюмах и без галстуков, и я подумал: 'Значит, сегодня все-таки не воскресенье' - поэтому я так точно и помню. Я устроился в центре зала, кругом все жевали бутерброды с пирожными, было многолюдно, но что ни человек - то отдельный столик. Одиноко как-то, а я давно ни с кем не разговаривал и был не прочь перекинуться хоть парой слов. Я долго прикидывал, как лучше это устроить, но чем настойчивее, упрямее оглядывался я, тем непосильнее казалась задача, все будто задраили лица, да, что-то жизнь стала невеселой. Но в предвкушении радости беседы я продолжал обдумывать варианты, обычно это помогает. Наконец придумал. Будто совершенно случайно я уронил на пол бумажник. Он лежал рядом со стулом, у всех на виду, некоторые даже проводили падавший бумажник взглядом. Я рассчитывал, что кто-нибудь, а то и двое вскочат, чтобы поднять его, все-таки я старик, ну, или крикнут мне: 'У вас упал бумажник!' И зачем человек всегда надеется - ведь скольких разочарований можно было бы избежать! После долгих минут ожидания и недоумения я прикинулся, будто сам заметил пропажу, дольше ждать я боялся, вдруг бы кто-нибудь из этих наблюдавших исподлобья людей бросился к моему бумажнику, схватил его и убежал. На нем ведь не написано, что он пуст, а старики не обязательно бедные, случаются и обеспеченные, если кто подсуетился в молодости, то потом стриги себе купоны.

Но хоть выяснил, какая теперь публика в кафе, так весь век и учишься, хотя к чему эти знания на пороге смерти.

Мария

Однажды осенью около часовой мастерской я случайно встретил свою дочь Марию, она похудела, но я без труда узнал ее. Не помню, куда я шел, но, видно, по очень важному делу, потому что перила в подъезде тогда уже разобрали, и я практически перестал выходить. В общем, я встретил ее, и, хоть я во всякие такие глупости не верю, у меня даже мелькнула мысль: какое странное совпадение, что я выбрался на улицу именно в этот день. Казалось, она обрадовалась, назвала меня папой и взяла мою руку в свою. Это ее я имел обыкновение выделять из моих отпрысков, и в детстве она часто говорила, что я - лучший в мире папочка. И еще она пела мне, немного, правда, фальшиво, но тут она не виновата, это в мать. 'Мария, - сказал я, - вот и ты. Прекрасно выглядишь'. - 'Да, - ответила она, - я перешла на уринотерапию и сыроедение'. Тут я рассмеялся, впервые за долгое время: подумать только, какое чувство юмора у моей дочки, немного соленый юмор, но как приятно и так неожиданно; это было чудесное мгновение. Однако я ошибся - и почему старость не спасает человека от обольщений? Лицо моей дочери приняло удивленное выражение, взгляд будто потух. 'Ну и насмехайся, я сказала, что есть'. - 'Мне послышалось, ты произнесла 'урина', - честно сказал я. 'Ну да, урина. Поверь, я стала просто другим человеком'. В этом я не сомневался, это логично: невозможно оставаться тем же самым человеком до того, как начинаешь пить мочу, и после. 'Да, да', - сказал я, чтобы помириться, мне хотелось поговорить о чем- нибудь другом, возможно, приятном, как знать. Тут я заметил у нее на пальце кольцо и спросил: 'Ты замужем, оказывается?' Она тоже посмотрела на кольцо: 'А, это. Да просто, чтоб мужики не клеились'. Тут уж наверняка шутит, прикинул я, ей по самым скромным подсчетам пятьдесят пять, но выглядела она хуже. И я опять рассмеялся, второй раз подряд за долгое-долгое время, и снова на улице. 'А теперь ты чего хохочешь?' - спросила она. 'Старею, - ответил я, когда до меня дошло, что я вновь ошибся. - Значит, вот как теперь обходятся с мужиками?' Она не ответила, так что в этом вопросе я не разобрался, но мне хочется думать, что моя дочь - не эталон. Господи, ну почему мне достались такие дети? Ну почему?

Мы постояли молча, и я уже собирался прощаться, внезапная встреча не должна затягиваться, но тут она спросила, здоров ли я. Не знаю, что она имела в виду, но я честно признался, что могу пожаловаться на ноги. 'Я с ними в разладе, шажки делаются все короче и короче, скоро и с места не сдвинусь'. И чего мне вздумалось так подробно рассказывать ей о моих ногах; то, что с моей стороны это было глупостью, выяснилось сразу. 'Возраст, чего же ты хочешь', - сказала она. 'Возраст, ничего не попишешь', - согласился я. 'Тебе и незачем особо ходить', - сказала она. 'И ты туда же, - удивился я. - И ты'. К ее чести надо заметить, что иронию в моих словах она уловила и рассердилась, но не на себя: 'Что я ни скажу, все не так!' На это я не ответил, что тут возразишь, а просто неопределенно покачал головой, и так слишком много слов говорится, про запас нечего оставить.

'Мне пора, - сказала моя дочь после неловкой паузы, - надо успеть еще к травнику. Увидимся'. Она протянула мне руку и ушла. Моя дочь. Да, я знаю, во всем есть внутренний смысл, но как же иногда трудно разглядеть его.

Фру М.

Среди немногих посвященных в то, что я еще живу, - фру М. из углового магазина. Дважды в неделю она, не мудрствуя, приносит мне все необходимое для жизни. Я вижу ее лишь от случая к случаю, у нее свой ключ от квартиры, она заносит продукты и оставляет их у двери, так проще всего, и для нее, и для меня, поэтому у нас сохраняются хорошие, ровные отношения.

Но в этот раз, услышав, что она возится с ключом, я ее окликнул. Я упал, ушиб колено и не сумел добраться до дивана. К счастью, это был день ее прихода, поэтому я прождал всего часа четыре, не больше. Так вот, я окликнул ее. Она предложила сразу же вызвать врача, она искренне желала мне добра, только ближайшие родственники отгружают стариков в больницу, чтобы избавиться от них. Я рассказал ей, в первом приближении, все о больницах и интернатах для престарелых, откуда уже не выбираются, и она, добрая душа, наложила мне повязку. Потом она намазала три бутерброда и поставила их на столике у кровати вместе с графином воды. Напоследок принесла из кухни старый молочный кувшин - 'если вам