Потом, уже совершенно другим, легкомысленным, тоном он продолжил:

— Если взглянуть на это объективно и, насколько это вообще возможно, почти не опираясь на мнение товарища Вилли и людей его сорта, — товарищ Вилли, я призываю вас объективно рассмотреть один вопрос.

Вилли отложил книгу, всем своим видом показывая, что он вполне готов к общению в ироничном ключе.

— Эта страна больше, чем Испания. Она вмещает в себя полтора миллиона живущих здесь черных, если они вообще заслуживают упоминания, и сто тысяч белых. Эта мысль, будучи изреченной, сама по себе требует двухминутной паузы на размышления. И что мы видим? Мы без труда можем понять — и у нас есть все основания для такого понимания существующей ситуации, невзирая ни на какие, товарищ Вилли, ваши аргументы — что эта незначительная горстка песка на берегах истории — неплохой образ, не так ли? — отнюдь не оригинальный, но всегда уместный, — эти чуть более полутора миллионов человек существуют на сей благословенной и весьма приятной земле только лишь для того, чтобы причинять друг другу страдания…

При этих словах Вилли снова взял в руки книгу и снова сосредоточил на ней все свое внимание.

— Товарищ Вилли, да бегут ваши глаза по печатному слову, но да внемлют уши вашей души нашим речам. Потому что мы имеем дело со следующими фактами — да, да, фактами! — здесь достаточно пищи для всех! — достаточно материалов, чтобы обеспечить жильем всех! — достаточно талантов, хоть пока, как известно, и укрытых под спудом столь надежно, что только самый великодушный взор в состоянии их различить, — достаточно, я говорю, талантов, чтобы создать свет там, где сейчас царит тьма.

— Из чего ты делаешь вывод, что?.. — сказал Вилли.

— Я не делаю никакого вывода. Меня поразила новая… это как вспышка ослепительного света, как вспышка, иначе и не скажешь…

— Но то, что ты говоришь, относится ко всему миру, а не только к этой стране, — заметила Мэрироуз.

— О бесподобная Мэрироуз! Да. Мои глаза открылись, и теперь я вижу, — товарищ Вилли, ну разве вы не согласитесь, что мы имеем дело с проявлением закона, доныне не учтенного в вашем учении? Закона разрушения и истребления?

Вилли сказал, и именно тем тоном, которого все мы от него ждали:

— Здесь нет нужды искать какие-то законы, помимо всем извечного закона о классовой борьбе.

И словно, сказав это, он нажал на кнопку пускового механизма, Джимми, Пол и я согнулись пополам от смеха, зашлись в одном из тех припадков, с которыми мы были совершенно не в силах совладать и к которым сам Вилли не присоединялся никогда.

— Я в полнейшем восторге оттого, — заметил он, сурово поджав губы, — что добрые социалисты типа вас — а ведь по меньшей мере двое из вас себя считают таковыми, — находят все это таким комичным.

— А я не нахожу это комичным, — возразила Мэрироуз.

— Ты никогда и ничего комичным не находишь, — сказал ей Пол. — Ты знаешь, Мэрироуз, что ты и не смеешься никогда? Никогда? В то время как я, чей взгляд на жизнь может быть описан как патологический, и с каждой уходящей минутой нашей жизни он становится все более патологическим, я, между тем, смеюсь почти что непрерывно? Какое объяснение ты можешь предложить такому положению вещей?

— У меня нет взгляда на жизнь, — ответила Мэрироуз, которая по-прежнему лежала растянувшись и напоминала нежную и аккуратненькую куколку, одетую в яркие, на лямочках, штанишки и в яркую рубашечку. — И в любом случае, — добавила она, — вы вовсе не смеялись. Я вот часто вас слушаю (она сказала это так, словно сама была не одной из нас, а неким сторонним наблюдателем), — и я заметила, что вы смеетесь всего громче, когда вы говорите что-нибудь ужасное. Ну, и я не называю это смехом.

— А когда ты была со своим братом, Мэрироуз, ты смеялась? А с тем счастливчиком, твоим избранником из Кейпа? Смеялась?

— Да.

— Почему?

— Потому что мы были счастливы, — сказала Мэрироуз просто.

— Боже правый, — произнес благоговейно Пол. — Я бы никогда не мог сказать такого. Джимми, а ты когда-нибудь смеялся оттого, что счастлив?

— Я никогда счастливым не был, — сказал Джимми.

— Ты, Анна?

— Тоже нет.

— Вилли?

— Конечно смеялся, — сказал Вилли упрямо, защищая социализм, философию счастья.

— Мэрироуз, — заявил Пол, — ты нам сказала правду. Я не верю Вилли, а тебе я верю. И, Мэрироуз, тебе можно только позавидовать от всей души. Невзирая ни на что. Ты это знаешь?

— Да, — сказала Мэрироуз. — Да, я думаю, мне больше повезло, чем кому-нибудь из вас. Я не вижу ничего плохого в том, чтоб быть счастливой. А что в этом плохого?

Молчание. Мы все переглянулись. Потом Пол отвесил Мэрироуз почтительный поклон.

— Как и обычно, — сказал он скромно и смиренно, — нам нечего сказать тебе в ответ.

Мэрироуз снова закрыла глаза. На одно из деревьев соседней рощицы стремительно опустился голубь. Пол выстрелил и промахнулся.

— Полное фиаско! — воскликнул он с насмешливым наигранным трагизмом.

Птица осталась сидеть на той же ветке, удивленно озираясь и наблюдая, как, плавно кружась, летит к земле листок, сбитый с положенного места пулей Пола. Пол перезарядил ружье, прицелился и выстрелил. Птица упала. Джимми упорно не вставал. Он не вставал. И Пол, прежде чем поединок его воли и воли Джимми мог бы закончиться победой Джимми, вырвал победу для себя за счет того, что встал, сказав непринужденно:

— Я буду сам себе охотничьей собакой.

И он неспешно направился за голубем; а мы все видели, как Джимми мучительно удерживает собственные ноги, готовые пружинисто вскочить и побежать за Полом по траве. А Пол, позевывая на ходу, уже вернулся с мертвой птицей и кинул ее на кучку других таких же, мертвых, птиц.

— Так пахнет кровью, что меня стошнит, — сказала Мэрироуз.

— Потерпи, — сказал ей Пол. — Мы уже почти набрали свою квоту.

— Шести будет достаточно, — добавил Джимми. — Потому что никто из нас не станет есть этот пирог. И мистер Бутби сможет целиком его себе оставить.

— Я, безусловно, угощусь, — сказал Пол. — Да и вы тоже. Неужели вы и вправду полагаете, что, когда вам подадут лакомый кусочек пирога, наполненного сочным ароматным аппетитным мясом, вы вспомните о нежном пении вот этих птичек, столь грубо прерванном смертоносным ударом судьбы?

— Да, — сказала Мэрироуз.

— Да, — сказала я.

— А ты, Вилли? — спросил Пол, делая из этого предмет дискуссии.

— Возможно, нет, — ответил Вилли, не отрывая глаз от книги.

— Женщины существа нежные, — сказал Пол. — Они станут, коротая время в обществе прекрасного ростбифа миссис Бутби и строя нежные и милые гримаски отвращения, следить за тем, как мы едим голубей, любя нас даже еще больше за нашу беспощадную жестокость.

— Как женщины из племени машона и матабили, — вставил Джимми.

— Временами мне нравится предаваться размышлениям о тех далеких днях, — сказал Пол, устраиваясь поудобнее, держа ружье наизготове и наблюдая за деревьями. — Так все просто. Простые люди друг друга убивают по уважительным причинам: земля, женщины, еда. Не то что мы. Совсем не то что мы. А что до нас — вы знаете, что дальше будет? Я вам скажу. В результате трудов доблестных товарищей, таких как Вилли, вечно готовых посвятить себя другим, или таких, как я, кто озабочен только собственным прибытком, я предрекаю — через пятьдесят лет все эти дивные пустынные пространства, открывающиеся перед нашим взором и заполненные только бабочками и кузнечиками, покроются стоящими попарно, с одной общей стеной, домами, заполненными хорошо одетыми чернокожими рабочими.

— И в чем проблема? — осведомился Вилли.