простецки, бульварно, откровенно глумливо.

Анна подумала: «На чем основано мое предположение, что все это не затронет Дженет? Почему я так убеждена в том, что дети не поддаются дурному влиянию? Все сводится к тому, что я уверена, что мое влияние, мое здоровое женское влияние, сильно настолько, что перевесит их влияние. Но откуда во мне такая уверенность?» Она развернулась к лестнице, собираясь отправиться вниз. Голос Ронни стих, его голова показалась из-за двери. Очаровательная, искусно уложенная головка, головка юной девушки, похожей на мальчика. Он неприятно улыбался. Он пытался сказать, как можно более доходчиво, будто думает, что хозяйка квартиры за ним шпионит: одним из досаждавших Анне его свойств было то, что Ронни считал само собой разумеющимся: что бы люди ни делали, что бы они ни говорили, это всегда имело к нему непосредственное отношение; он не давал о себе забыть ни на минуту. Анна ему кивнула. Она думала: «Из- за этих двоих я не могу свободно двигаться в своем собственном доме. Я постоянно держу оборону, в своей собственной квартире». Ронни решил на этот раз не показывать своих недобрых чувств, он вышел из комнаты и стоял у двери в небрежной позе, отставив ногу в сторону.

— Ну и ну, Анна, а я и не знал, что вы тоже вкушаете радости детского часа.

— Я просто поднялась на них взглянуть, — коротко сказала Анна.

Теперь он был само обаяние. Обаяние, перед которым не может устоять никто.

— Какой восхитительный ребенок, эта ваша Дженет.

Он вспомнил, что живет здесь даром и зависит от доброго расположения Анны. Он выглядел сейчас точь-в-точь — ну да, именно так, подумала Анна, — как хорошо воспитанная девушка, с манерами безупречными почти до слащавости. «Ты самая настоящая jeune fille[20], вот ты кто», — беззвучно обратилась к нему Анна, и она ему улыбнулась, пытаясь вложить в эту улыбку следующий смысл: «Меня-то ты не одурачишь, и не жди». Она пошла вниз, однако оглянулась и увидела, что Ронни так и стоит у двери, но на нее он больше не смотрит, его взгляд уперся в стену. На его хорошеньком, ах-каком-аккуратненьком личике проступило крайнее изнеможение. Он был измучен страхом. «Боже милостивый, — подумала Анна, — я предвижу, что произойдет совсем скоро: я хочу, чтобы он ушел отсюда, но мне недостанет сил его прогнать, потому что мне станет его жалко, если я забуду об осторожности».

Она пошла на кухню и набрала стакан воды, медленно: она наблюдала за струей воды, прислушивалась к плеску, смотрела, как вода играет, она нуждалась в этом прохладном звуке. Она использовала воду так же, как чуть раньше — фрукты: чтобы успокоиться, чтобы убедить себя, что все может быть нормально. И все равно ее не покидала мысль: «Я потеряла равновесие, я выбита из колеи. У меня такое чувство, как будто в этой квартире отравлен воздух, как будто здесь во всем присутствует дух извращения и безобразной злобы. Но это — вздор. А правда в том, что все, что мне сейчас приходит в голову, все мои мысли — ложь. Я чувствую, что это так… и все же я спасаюсь именно такими мыслями. Спасаюсь от чего?» Ей снова стало худо, страшно, как было и в метро. Она подумала: «Мне нужно прекратить все это, я это сделать обязана» — хотя она и не смогла бы объяснить, что именно ей нужно прекратить. Анна решила: «Пойду в другую комнату и посижу, и…» — она не успела закончить свою мысль, потому что в ее сознании явственно возник образ пересохшего колодца, в котором собирается вода, но только очень медленно. «Да, вот в чем моя беда — я высохла. Я опустела. Мне нужно где-то прикоснуться к какому-то источнику, иначе…» Она открыла дверь в большую комнату, а там — весь черный против света — нарисовался крупный женский силуэт, в нем было что-то угрожающее. Анна резко выкрикнула: «Кто вы?» — и нажала на выключатель; так что силуэт под натиском все проясняющего света тут же обрел форму и превратился в личность.

— Боже правый, это ты, Марион? — Анна поневоле говорила раздраженно и сердито. Она смутилась от собственной ошибки, и она внимательно взглянула на Марион, потому что за годы их знакомства привыкла к тому, что образ этой женщины вызывает жалость и сострадание, но никак не страх. И пока Анна смотрела на Марион, она видела и тот процесс, который шел в ней самой, казалось, что в последнее время ей приходится проходить все его стадии по сотне раз на дню: она подтянулась, собралась, насторожилась; и, поскольку она так устала, поскольку «колодец пересох», она привела свой мозг, эту маленькую, критичную, сухую машинку, в состояние боевой готовности. Она даже могла это прочувствовать физически: да, ее разум — там, за работой, он подготовлен прекрасно, он может защитить ее, — ее разум — это машина, некий механизм. И она подумала: «Да, мой разум — это единственная преграда между мною и, — на этот раз она все же довела мысль до конца, она знала, как ей следует закончить это предложение, — между мною и моим безумием, распадом на куски. Да».

Марион сказала:

— Прости меня, если я невольно испугала тебя. Я поднялась наверх, и я услышала, что твой молодой человек читает Дженет, я не хотела им мешать. И я подумала, как будет приятно посидеть и подождать, вот так, тихонько, в темноте.

Анна услышала слова «твой молодой человек», произнесенные с какой-то слащавой игривостью (как будто светская матрона пытается польстить молодой женщине?), и подумала, что стоит только ей встретить Марион, как тут же, через несколько минут, мелькнет какая-нибудь фраза в этом роде, что очень действует на нервы; и она сознательно напомнила себе о мире, в котором воспитывалась Марион, откуда та вышла. Она сказала:

— Прости меня за резкость тона. Я устала. Я попала в час пик.

Она задергивала шторы и возвращала своей комнате спокойную суровость, чтобы в этом обрести поддержку.

— Анна, как же ты избалована! Нам, бедным простым людям, приходится справляться с подобными вещами каждый день.

Анна в изумлении посмотрела на Марион, которой никогда, ни единого дня в жизни, не надо было справляться с такими простыми вещами, как час пик. Она увидела лицо Марион: невинное, восторженное, глаза горят. И сказала:

— Мне бы надо выпить. Ты хочешь? — все вспомнила, потом порадовалась, что забыла и что с искренней небрежностью предложила спиртное Марион, которая на это ей ответила:

— Ах да, мне бы хотелось немного выпить. Томми говорит, что будет правильнее, если я решу пить понемногу, как все, чем если я решу не пить совсем. Он говорит, что в этом больше мужества. Как думаешь, он прав? Я думаю, что да. Да, я считаю, что он и очень умный, и очень сильный.

— Да, но так, должно быть, очень трудно делать.

Анна, стоя к Марион спиной, разливала по стаканам виски, при этом размышляя: «Она здесь, потому что знает, что я только что встречалась с Ричардом? А если причина ее визита не в этом, то в чем же?»

Анна сообщила:

— Я только что была у Ричарда.

А Марион, беря стакан и ставя его перед собой с вполне искренним спокойным равнодушием, ответила:

— Да? Ну, вы же с ним старинные друзья.

При словах «старинные друзья» Анна едва сдержалась, чтобы не скривиться скептически; она с тревогой осознала, что в ней упорно нарастает раздражение; она включила сияние холодного рассудка на полную катушку, и она услышала, как Ивор надрывается над ними: «Бей! Бей! — закричали пятьдесят нетерпеливых голосов, и Бетти побежала через поле так, как будто ее жизнь зависела от этого удара. Она ударила изо всех сил, и мяч влетел в ворота! Получилось! Какое началось тут ликование! Воздух зазвенел от криков ее друзей, от их юных, сильных голосов, и Бетти смотрела на своих друзей сквозь пелену счастливых слез».

— Я так обожала эти восхитительные рассказы для школьников, когда сама была ребенком, — сказала Марион, жеманясь словно маленькая девочка.

— У меня они вызывали омерзение.

— Ну, ты же всегда была такой интеллектуальной малышкой.

Анна, со стаканом виски в руках, присела и начала разглядывать Марион. На ней был дорогой костюм коричневого цвета, судя по всему — новый. Ее темные, с небольшой проседью, волосы были аккуратно уложены. Орехового цвета глаза ярко сияли, на щеках играл румянец. Так может выглядеть счастливая