дыхание касалось ее щеки, несвежий запах. Еще две остановки. Анна потихоньку, дюйм за дюймом, отодвигалась от него, различая в тряске и покачивании поезда движения мужчины, который пытался вдавить себя в толпу, поближе к ней, его лицо болезненно кривилось от возбуждения. Он был безобразен. «Боже, да они ужасны, как мы ужасны», — думала она, а ее плоть, которой угрожала близость его плоти, так и сжималась от отвращения и страха. На своей станции она протиснулась наружу, на платформу, в то время как другие пытались втиснуться в вагон, мужчина шагнул за ней, шел по пятам, пытался к ней прижаться сзади, на эскалаторе, стоял за ней в очереди к турникету. Анна сдала билетик и поспешила прочь, хмуро глянув на него через плечо, когда он ей сказал: «Хотите прогуляться? Хотите прогуляться?» Он ухмылялся, он торжествовал; в своем воображении он одержал над ней победу, он ее унизил, пока она стояла там, в вагоне, закрыв глаза. Она ответила: «Идите прочь»; она все шла и шла, пока не вышла наконец из-под земли, на улицу. Незнакомец все еще ее преследовал. Анна испугалась; а испугавшись, изумилась самой себе; и снова ей стало страшно оттого, что он сумел так сильно напугать ее. «Что со мной случилось? Такие вещи происходят каждый день, это и есть жизнь в большом городе, меня это не трогает» — но это сильно ее затронуло; так же сильно, как агрессивная потребность Ричарда ее унизить, там, в кабинете, полчаса назад. Она знала, что мужчина, неприятно улыбаясь, все еще идет за ней, и она еле удержалась от того, чтоб не пуститься наутек, ее опять душила паника. Анна подумала: «Вот если б я могла увидеть или потрогать что-то, что не безобразно…» Она увидела тележку торговца фруктами, на ней были красиво и аккуратно, маленькими горками разложены плоды: абрикосы, персики и сливы. Анна купила фруктов: вдыхая терпкий чистый запах, осязая гладкость или шероховатость шкурки. Ей стало лучше. Паника прошла. Мужчина, который ее преследовал, стоял с ней рядом, выжидая, ухмыляясь; но теперь она была неуязвима для него. Она прошла мимо него, неуязвимая.

Анна припозднилась; но она не волновалась: Ивор должен быть дома. За то время, что Томми провел в больнице, а Анна так часто была с Молли, Ивор вошел в их с Дженет жизнь. Из незаметного жильца из верхней комнаты, которого они почти не знали, который говорил «спокойной ночи» и «с добрым утром» и уходил и приходил почти бесшумно, он превратился в друга Дженет. Пока Анна дежурила в больнице, он водил девочку в кино, он делал с ней уроки, он говорил Анне, чтобы она не волновалась и что ему совсем не трудно, а, наоборот, весьма приятно присматривать за Дженет. И это так и было. И все же Анну эти перемены смущали. И дело было не в нем, не в Дженет, ведь Ивор общался с девочкой легко и просто, и в высшей степени тактично и прелестно.

Сейчас, по безобразной лестнице взбираясь к себе домой, она подумала: «Дженет нуждается в мужчине, в ее жизни не хватает мужчины, девочке не хватает отца. Ивор с ней общается прекрасно, он добрый и хороший. И все же, поскольку он не мужчина — что я хочу сказать, когда я говорю: „Он — не мужчина“? Ричард — мужчина; Майкл — мужчина. А Ивор нет? Я знаю, что с „настоящим мужчиной“ была бы неизбежна область напряжений и трений, нелегких откровений, невозможных в общении с Ивором; открылась бы еще одна сторона жизни, которая сейчас закрыта; и все же Ивор так очарователен, когда он с Дженет, он так прекрасно с ней общается, так что же я понимаю под „настоящим мужчиной“? Ведь Дженет обожает Ивора. И обожает его друга Ронни, — во всяком случае, она так говорит».

Около месяца назад Ивор спросил у хозяйки, нельзя ли его другу, у которого плохо с деньгами и который потерял работу, пожить у него. Анна совершила все положенные движения, предложив поставить в комнату еще одну кровать, и тому подобное. Обе стороны сыграли положенные им роли, и Ронни, безработный актер, вселился в комнату Ивора и в его постель, и, поскольку Анне было все равно, она ничего не сказала. Судя по всему, Ронни намеревался жить у них до тех пор, пока она его не прогонит. Анна понимала, что Ронни был той ценой, которую она, по мнению Ивора, должна была ему заплатить за его недавно завязавшуюся дружбу с Дженет.

Ронни был смуглым грациозным юношей с тщательно уложенными блестящими волосами и с ослепительной белозубой улыбкой, которую он каждый раз продуманно и тщательно изображал на своем лице. Анне он не нравился, но, поскольку она отдавала себе отчет в том, что ей, скорее, не нравится сам типаж, а не он лично, она свою неприязнь подавляла. Он тоже мило общался с Дженет, но в отличие от Ивора не от чистого сердца, а из своекорыстных соображений. Возможно, его отношения с Ивором тоже питались корыстью. Все это Анну не волновало, да и для Дженет она не видела в этом никакой опасности, потому что она доверяла Ивору и знала, что он никогда и ничем не станет шокировать ее ребенка. И все же ей было не по себе. Допустим, я бы жила с мужчиной — с «настоящим мужчиной» — или была бы замужем. У Дженет это, безусловно, вызывало бы определенное напряжение. Временами Дженет была бы сильно им недовольна, ей бы пришлось научиться его принимать, договариваться с ним. И ее недовольство было бы связано именно с его полом, с тем, что он мужчина. Или даже если бы здесь жил мужчина, с которым я бы не спала, или с которым я бы не хотела спать, даже тогда сам факт, что он «настоящий мужчина», порождал бы определенное напряжение, служил бы противовесом. И что же получается? Почему же я тогда считаю, что на деле мне бы следовало иметь в доме настоящего мужчину, что это было бы лучше даже и для Дженет, не говоря уж обо мне, а не этого очаровательного, дружелюбного, восприимчивого юношу по имени Ивор? Хочу ли я сказать, или допускаю ли я мысль (и все ли ее допускают?), что для правильного роста дети нуждаются в некотором напряжении? Но почему? И все-таки я, безусловно, чувствую, что это так, иначе мне не становилось бы не по себе при виде того, как Ивор общается с Дженет, ведь он словно большой и дружелюбный пес, или же кто-то вроде безобидного старшего брата — я употребляю слово „безобидный“. Презрение. Я чувствую презрение. Я должна презирать саму себя за подобные чувства. Настоящий мужчина — Ричард? Майкл? Они оба обращаются со своими детьми далеко не самым лучшим образом. И все же нет никаких сомнений в том, что это их свойство — то, что им нравятся женщины, а не мужчины, — принесло бы Дженет большую пользу, чем то, что ей может предложить Ивор».

Анна наконец оказалась в чистоте собственной квартиры, оставив позади темную и пыльную лестницу, и она услышала голос Ивора у себя над головой. Он читал Дженет. Она прошла мимо двери, ведущей в ее большую комнату, вскарабкалась по белой лестнице и увидела Дженет — девчонку, больше похожую на темноволосого мальчишку-сорванца, сидящую, поджав под себя ноги, на кровати, и Ивора — смуглого, лохматого и дружелюбного, сидящего рядом с кроватью на полу. Ивор со вскинутой наверх рукой читал ей книжку, действие которой происходило в какой-то школе для девочек. Читал он очень выразительно. Дженет отрицательно мотнула головой, показывая матери, что Ивора нельзя перебивать. Ивор, взмахивавший при чтении рукой как дирижерской палочкой, подмигнул Анне и возвысил голос:

— «И Бетти записалась в хоккейную команду. Примут ли ее? Повезет ли ей?»

Он сказал Анне своим обычным голосом:

— Мы позовем вас, когда закончим.

И продолжил:

— «Решение зависело от мисс Джексон. Бетти волновалась: от всего ли сердца говорила с ней мисс Джексон, когда желала ей удачи, в среду, после матча? Желает ли она ей удачи на самом деле?»

Анна немного постояла за дверью, слушая Ивора: в его голосе появилось что-то новое: насмешка. Насмешка была направлена на мир школы для девочек, на женский мир, а не на нелепость повести; насмешливые нотки появились в его голосе с того момента, как он понял, что Анна их слушает. Да, но в этом не было ничего нового; это было ей хорошо знакомо. Потому что насмешливость, самозащита гомосексуалистов, была не чем иным, как чрезмерной вежливой любезностью, присущей «настоящему» мужчине, «нормальному» мужчине, который хочет, сознательно или же нет, задать границы своих взаимоотношений с женщиной. Обычно — бессознательно. Им двигало холодное уклончивое чувство, точно такое же, но только на шаг дальше; градус был повыше, а суть все та же. Анна заглянула в приоткрытую дверь и увидела, что на лице дочери играет улыбка восторга, однако с примесью неловкого недоумения. Она уловила насмешку в голосе Ивора и почувствовала, что насмешка направлена на нее — существо женского пола. Анна отправила дочери молчаливое, полное сочувствия послание: «Что ж, бедная моя девочка, тебе лучше начать привыкать к этому как можно раньше, уже сейчас, потому что тебе предстоит жить в мире, где этого очень много». Теперь же, когда она, Анна, покинула театр действий, из голоса Ивора ушли пародийные нотки, и он снова зазвучал нормально.

Дверь в комнату, где вместе жили Ивор и Ронни, была открыта. Ронни пел, тоже в пародийном ключе. Это была популярная песенка, звучавшая на каждом углу, эдакие томные любовные стенания:

— «Милая моя, полюби меня скорей, милая моя, обними меня скорей, нам с тобой ругаться не надо, обниматься-целоваться нам надо…» — Ронни тоже высмеивал «нормальную» любовь; и делал это по-