однажды внезапно замерло! Остались только складки на потертых обоях, только блики на потускневших оконных стеклах... Вероятно, тут было логово крупных хищников-объем гигантской пещеры под стать их необузданным аппетитам. Это происходило, конечно, во времена испанской оккупации-той самой, единственной, настоящей, - когда герцог Валентинуа, сын римского папы Александра VI, кружил по комнатам, смуглый и худой, пожелтевший от лихорадки, и высматривал укромные уголки, где можно было бы спрятать верных ему убийц. В этом городе, который ему принадлежал, но служил всего лишь привалом на пути из Рима в Испанию, он проверял действие ядов, с помощью которых намеревался захватить Италию. Здесь его подручные тренировались in anima vili-так сказать, на живом материале-в искусстве владеть стилетом и удавкой. Здесь народ-пасынок-пестрая смесь из швейцарцев и мавров, горцев и ратников- расплачивался за опыт, которого набирался человек по имени Цезарь Борджа; позже, на римских подмостках, искусство его прославилось на весь мир, здесь же проходила лишь кровавая репетиция, о подробностях которой история молчит до сих пор. В те времена человеческая жизнь ничего не стоила, в цене были пышные речи и картины из Флоренции или Сиены. Бывало, доги сжирали на господской кухне объедки с тарелки отравленного гостя, и псов хоронили публично.
Эти и другие воспоминания, мрачные тени прошлого, по ночам бились о потолки в испанском стиле, оставляя глубокие трещины.
Воспоминание о том, как пятидесятивосьмилетняя королевская любовница разгуливает нагишом на глазах у всего двора, и единственное, что ее смущает, - небольшая складка на шее, которую она скрывает под бархоткой с топазом. Или о том, чем озабочены королевские наместники, затянутые в серые и черные камзолы со множеством пуговиц, с белыми кружевными манжетами и жабо. Провинцию разоряют и грабят, и это дело рук не принца и не чужеземца, а удалого разбойника, уроженца здешних мест, где так много гор и ущелий. И вот наконец он схвачен, колесован, на площади огласили сатанинское имя Луи Мандрена. Ему перебили конечности, пытали водой, жгли раскаленными прутьями, чтобы выяснить, бесовского ли он происхождения. И наконец четвертовали.
Вот видите, нас не запугаешь, мы все это знаем, у нас богатый опыт под стать нашим мрачным темницам, видите, ничего нового вы не придумали, вы, такие ничтожные, такие маленькиемаленькие, еле различимые за своим столом, заваленным папками с судебными делами, там, в углу одного из залов, где в дверях замерли два солдата с автоматами: серые, гладко выбритые, в зеленых касках, которые защищают их от птиц; вы мучаете торговцев фруктами, домашних хозяек, рабочих с Арсенала, крестьян... ничтожные маленькие боши. вы еще зачем-то ломаете комедию судопроизводства под портретом фюрера, портретом, который теперь пришел на смену распятию, принадлежавшему герцогу Цезарю Ьорджа, вы, серые и зеленые людишки: мужчина в очках (в пенсне он прочесть ничего не может), рядом девица, протоколистка, таких здесь прозвали мышами за серое форменное платье с белым воротничком: конвоир вводит очередного подследственного, выбрасывает руку вперед и рявкает:
'Хайл'ер!', и снова скребет по бумаге перо. под самым носом у низко склонившейся девицы, упитанной, ненакрашенной, с бледными губами и глазами змеи, протоколистки фройляйн Мюллер, или Лотты, как называет ее мужчина в очках, майор фон Лютвиц-Рандау, как он называет ее, когда они остаются одни, без подследственных, без автоматчиков, без членов игрушечного судебного аппарата, без обер-лейтенанта с его докладамидоносами на похабном французском, одни под сумрачным взглядом веков, взирающих на них с высоты огромного зала, где летучие мыши укрылись за портретом Гитлера, стыдливо завешенным комбинацией и панталонами фройляйн Лотты, которая закрывает глаза, чтобы не видеть глаз майора фон ЛютвицРандау. когда он без очков и без пенсне.
Куда опять запропастилось мое пенсне? Без пенсне я уже ничего не вижу... Поэтому для меня все женщины на одно лицо.
Струйка дыма, не более. Лотта в том числе. Ах, вот оно, пенсне!
Интересно, все ли близорукие мужчины не отличают одну женщину от другой? Что та. что эта-какая разница... Лотта или моя Труда-неважно. Только в романах женщины кажутся очень разными. Возможно, все дело в диоптриях... Конечно, если я в пенсне... но в определенных обстоятельствах не будешь же носить пенсне... Дым! Дым! Женщины-всего лишь струйки дыма.
Сегодня утром было еще очень прохладно. Я прочел исключительно интересную статью в 'Volkischer Beobachter' об эволюции германского права. Любопытно, там есть многое из того, о чем я сам думал еще в 1925 году, за восемь лет до прихода к власти нашего фюрера, и даже решился изложить в своей диссертации 'De jure germanico'. Получается, что, хоть я всего лишь примкнувший, между национал- социализмом и мной существуют давние и глубоко волнующие кровные связи. Я сказал об этом молодому обер-лейтенанту, который увивается за Лоттой, HOCHI ей разные книжки-и все это, уверен, лишь для того, чтобы выведать у нее мой образ мыслей.
Он усмехнулся и ответил: есть только одна истинно германская концепция права, и принято считать, что она принадлежит Бисмарку: сила выше права. Но, во-первых, эта концепция была известна и до Бисмарка, а во-вторых, и это главное, она просто констатирует факт, она не выявляет связи между фактами, а эта связь при неблагоприятных обстоятельствах может служить веским аргументом. Дело в том-молодой обер- лейтенант этою не понимает, что для Германии выгодно не только оправдать свою победу, но в случае поражения сохранить военную машину, а это и есть то самое, что я называю германским правом, jus germanicum; когда же я ему объясняю, так, между прочим, он начинает иронизировать: зачем, мол, думать о поражении, раз мы его не хотим? Опасный молодой человек, скажу Лотте, пусть остережется.
В вопросах права, надо признать, наш фюрер-вдохновенный гений. Отменить все законы во имя национальных интересов, так что судья при вынесении приговора руководствуется в конечном счете тем, в чем видит интересы германской нации, - для этого, несомненно, надо обладать истинно германской решительностью.
Это можно сравнить разве что с концепцией права времен Сигизмунда и Зиглинды, когда во имя чистоты расы инцест был признан моральной нормой. К сожалению, мы мало что знаем о законах тех лет. Сейчас же речь о том, чтобы создать такую юридическую терминологию, которая бы давала только немцам возможность использовать установления, выгодные для своей страны, иначе при определенных обстоятельствах они могут быть обращены и против них самих. Именно в этом наш долг, долг юристов старой школы, воспринявших новые идеи. Молокососам из гестапо эта задача не по плечу, они не имеют представления о силе слов и не понимают необходимости несколько переиначивать их смысл в соответствии с идеалами Великой Германии, не понимают того, чем, в сущности, годы и годы занимается наш фюрер.
Весь мир должен задуматься над его опытом. Даже среди французов кое-кто это понял. А мы невольно упускаем это из виду, занимаясь изо дня в день своим ремеслом. Я Лотте говорил.
Конечно, у себя в трибунале мы видим одних подонков, это так.
И начинает казаться, будто все французы против нас. Что совершенно неверно! Доктор Гримм нам это объяснил в своей лекции. Он очень мило ее прочитал. Лекция мне понравилась. Я вообще люблю лекции. Лекции хорошо прочищают мозги, после них многое становится яснее. Все равно что вдруг найти пенсне, которое потерял.
На лекции доктора Гримма я был без Лотты. Следует проявлять осторожность. Девушки пришли все вместе, а наших солдат привели строем. Получился очень удачный франкогерманский вечер. На возвышении, рядом с начальником гарнизона Трайшке и офицерами-летчиками, - французы, каких никогда не увидишь в трибунале. Наши друзья. Префект, мэр, муниципальные советники, шеф полиции, глава крестьянской корпорации... Глава крестьянской корпорации производит очень приятное впечатление... Он совсем не похож на крестьянина. Высокий блондин, не первой молодости. У него, как и у меня, двойная фамилия. Но без частицы 'де', то есть не дворянская. Двойная, очень французская. Забыл. Но очень, очень французская. Он, видно, из тех, кого здесь называют республиканской аристократией: Вальдек-Руссо, Леруа-Болье, Панар-Левассор и прочие.
Доктор Гримм очень мило прочитал эту свою лекцию, право, очень, очень мило. Он читал ее по- французски. Языком доктор владеет свободно, говорит совершенно без акцента. В воспитательных целях это очень важно. Я вообще люблю слушать правильную французскую речь. Для всех'наших в зале весьма полезный урок. До войны доктор Гримм работал в Париже, в сфере сближения двух наших стран. Его не посмели выслать, когда Народный фронт развязал враждебную кампанию против его превосходительства Отто Абеца. Доктор объяснил нам, как нас любят истинные французы, те, кто раньше так страдал от
