и слева направо, как будто отгоняя медлительных мух. Я задирал подбородок, как это делал он. Я сутулился и горбился, скажу наперед, что чуть позже мне вновь пришлось переучиваться, возвращая утраченную осанку и усугубляя в том сходство с Бобби.
После я добрался и до его сумки. Я делал с ним уроки, порой делал и за него, удивляя Роберта таким неестественным, на его взгляд, старанием. Его поражало то, что я с легкостью менял свою свободу на его расписанную по часам жизнь.
Зима прошла. Я понял это, лишь когда снег сменился дождем, и я глядел сквозь мутное окно, которое избавлялось от накопившейся грязи на мир, и представлял себе, что я – это не я.
Когда вовсе потеплело, наши с Бобби вылазки в лес возобновились. Мы играли в индейцев, мастеря луки, стрелы, вигвамы. Опорой им служили гнилые жерди, которых в избытке имелось в сарае, а вместо шкур я использовал грязные покрывала. Заодно уж и пыль из них вытряхнули.
Однако эти игры отличались от прежних, поскольку теперь я не только втягивался в фантазии моего единственного друга, но и следил за ним, подхватывая, запоминая малейшее движение, жест, слово… я пополнял копилку знаний о нем и радовался новой добыче.
Он ничего не замечал.
Но верно, несправедливо будет сказать, что в нашем тандеме лишь я имел выгоду. Я тоже учил Бобби. Я заставлял его бегать, прыгать, правильно падать, держать удар и бить же. Мы смастерили соломенное чучело и, наградив его именем давнего недруга, с немалым удовольствием его колошматили.
До сих пор помню то великолепное ощущение усталости, полной изможденности, которое одолевало меня по возвращении домой. Я приползал, падал в кровать и засыпал.
Был ли я счастлив?
Сложный вопрос. Тогда, несомненно, меня терзали противоречивые чувства, поскольку пусть я и притворялся Робертом Говардом, сыном Эстер Говард, но разница между нами была чересчур велика, чтобы не осознавать ложь.
И тогда я принялся стирать эту разницу.
Я приходил домой, умывался с несвойственным мне прежде тщанием. Я накрывал на стол, а после притворялся, будто бы стол накрыли для меня. Я ел, воображая себе вместо каши множество самых удивительных блюд, о которых лишь читал. А главное, что я вел долгие беседы с моей – не моей! – матерью, рассказывая обо всем, что случилось со мной – не мной, но Робертом – за день.
Больше всего я боялся, что Роберт догадается об истинных причинах моего к нему интереса, что каким-то непостижимым образом он проникнет в мой разум и вытащит оттуда не только замыслы, но и воспоминания. Вернее будет сказать, моменты, которые я полагал воспоминаниями. И надо заметить, что чем больше времени проходило, тем больше они сроднялись с настоящими, порой и вовсе их вытесняя.
Однажды, в Египте, где мне довелось побывать в тщетной попытке излечиться от моей болезни – скажу, что попытка эта лишь усугубила все, – я стал свидетелем того, как местные умельцы создают прошлое. Я побывал в грязной хижине, возведенной, верно, еще во времена фараонов, и видел, как сухие, морщинистые руки создают из камня скарабеев и псоглавых богов. Как придирчиво выбирают они материал, как возятся, стесывая все лишнее, как вытаскивают из каменных глубин истинный образ вещи.
И как меняют его, сталкивая в прошлое.
Все, вытесанное полуслепым художником – я имел возможность убедиться, заглянув в блеклые глаза его, что видит он навряд ли дальше собственного кривого носа, – складывалось на грязной циновке. И уже внук – правнук? праправнук? – бойкий смуглокожий мальчонка, собирал статуэтки, уносил их в пустыню, где и сотворял некое чародейство, результат которого продемонстрировал мне весьма охотно.
Я держал в руке псоглавого бога, слепого, как его создатель, с изрытым трещинами телом и обломанным ухом. Я нюхал эту статуэтку, тер пальцами и попробовал на зуб, но не смог отличить от истинной древности. А мальчонка, глядя на мои мучения, лишь хохотал и звонко хлопал себя по бедрам. Потом он сказал мне, что знает тайну. И что тайну эту передаст своему сыну, а тот – своему. Что пока глупые белые люди будут платить за древние камни, пустыня будет эти камни дарить. Статуэтку я купил. Она хранится в подвале со многими иными молчаливыми свидетельствами моего неспокойствия.
И сейчас пустыня моей памяти держит меня, подсовывая один за другим камни древних моих воспоминаний. Где истина, где ложь – как знать?
Но наша с Робертом дружба лишь крепла. Она выдержала еще одну зиму, не столь для меня унылую, как зима предыдущая. Я наново свыкался с домом, исследуя его с врачебной дотошностью, приводя в полное соответствие с моим воображением. Я начал с чердака, на котором отыскал великое множество вещей и, зачарованный этими сокровищами – а с точки зрения нормального мальчишки запертые пыльные сундуки могли хранить в себе исключительно сокровища, – я позвал Роберта.
Я предоставил ему сбивать ржавые замки, откидывать крышки и вытаскивать грязные вещи. Он же с упоенным восторгом рассказывал мне про каждую.
Про русскую саблю с трещиной на клинке.
Про мундир, поеденный молью.
Про револьвер без барабана и старый деревянный крест, который пробивал старую же Библию. Помню, Роберт еще спросил, протестанты ли мои родители. А я не сумел ответить, поскольку не знал. Как мне теперь кажется, их вовсе не интересовали вопросы веры.
Но Библий мы нашли изрядно – десятка полтора, и все, как одна, запыленные, со слипшимися страницами и влажными дряблыми листами. Мы раздирали их, слюнявя пальцы, царапая ногтями, соскребая ту пленку из жирного воска и плесени, что успела образоваться поверх бумаги.
Мы читали знакомые слова и наново проникались их силой.
А потом обнаружили еще книги, на языке незнакомом. Тогда он вовсе не показался нам языком, мы увидели череду черных закорючек и крапин, странно красивых, исполненных завораживающей внутренней гармонии. И мы же решили, будто гармония эта рождена темной силой.
Точнее, решил Роберт.
– Здесь написано, как вызвать демонов! – Он поспешно захлопнул книгу и с преувеличенной торжественностью возложил ее на алтарь из сундука. – В ней заключено тайное знание!
– Это просто книга, – возразил я.
– На непонятном языке!
– В мире много языков. Я читал. Есть китайский. И еще арабский…
Конечно, я был прав, но разве дело было в этом? Роберт затеял игру, и мне предстояло стать ее участником.
– Она попала сюда случайно. Ее принес человек… – Взгляд Роберта метался по чердаку, останавливаясь то на одном, то на другом предмете. – Ее принес человек, который…
– Который ее принес.
Роберт дернулся и уперся в меня злым взглядом: он впадал в ярость, когда фантазию его перебивали. Позже он признался, что в подобные минуты его разум совершенно беззащитен, и грубое слово подобно камню, выпущенному из пращи. Оно уродует мысли и всю задумку.
Но тогда он не стал ничего объяснять, лишь забрался на сундук – матросский, с покатой крышкой и навесным замком, дужка которого успела проржаветь насквозь, – и задумался. Он умел думать по-особому. Он скукоживался, упираясь подбородком в колени, а голову зажимал ладонями, как если бы опасался, что мысли сбегут. Его губы приходили в движение, а лицо меняло выражение за выражением. В нем уже тогда обитали все эти люди, которых Роберт позже отпустил на страницы собственных книг.
Более того, они появлялись, вне зависимости от желания Роберта, возникая от малейшего соприкосновения с миром. Обрывок ли материи, случайный ли взгляд, небрежная фраза, оброненная кем-то, или вот тот же несчастный искалеченный револьвер, который доживал свой оружейный век взаперти – все это порождало героев. На револьвер Роберт и указал, велев мне:
– Дай.
Я протянул ему оружие, а он потребовал Библию… потом распятие… он указывал на вещь, и я подносил их, как будто был разумной собакой.
– Нет… нет… – Роберт спрыгнул со своего трона и завертелся на месте. Он выронил револьвер, но вцепился в саблю, как будто она представляла особую ценность.
