Нельзя!

– Стой, Мэтт! Стой!

Этот крик заставил разжать руки. Я, как и в прошлый раз, сидел верхом на Сэмми, а его лицо было красно от крови. Она ручьями лилась из разбитого носа, из рассеченной брови и размолотых губ. Сэмми дышал, и на крови проступали пузыри.

– Мэтт, слезь с него! – Бобби оказался рядом со мной и требовательно толкнул в плечо.

Я подумал, что мог бы и его ударить. Его легко бить, потому как он хилый и драться не умеет, чтобы по-настоящему. А потом подумал, что и сам я не умею драться, ведь до столкновения с Сэмми моя жизнь проходила мирно.

– Вставай! Пойдем! – Бобби тормошил меня, тянул прочь от заброшенной крепости, в чадные переулки, в тень, где бы я мог спрятаться от людей, которым бы вздумалось искать меня.

Я шел. Молчал.

– Зачем ты опять дерешься? – наконец Бобби остановился. – Почему ты всегда дерешься?

– А ты почему не дерешься?

Я огляделся. Мы находились в каком-то дворе, где уместилась пустая будка, пяток бочонков и старая тачка с проломанным днищем.

– Ну… я не умею, – Бобби протянул мне свой платок, а когда я не взял, сам стал вытирать мне лицо. Тогда я увидел, что на платке остается изрядно крови. Но я не помнил, чтобы Сэмми меня бил.

Я пощупал переносицу, и она хрустнула. Нос мой оказался сломан, губы вздулись, а левый глаз сдавливали распухшие веки. Но боли я не ощущал. Вернув платок Бобби – его матушка немало удивится, увидев кровь на нем, – я зачерпнул горсть снега и приложил к лицу. Холод – вот лучшее из лекарств.

Бобби следил за моими манипуляциями, не делая больше попыток помочь.

– Я не думал, что ты придешь, – сказал он. – Я хотел тебя навестить… честно хотел. Но… но там замело все. Я в жизни не видел столько снега! И я подумал, что не найду дорогу.

– Я тебе покажу. Пойдем?

– Давай… давай завтра. Мне пора уже.

И вправду вечерело. Я забыл, что зимой дни короткие, а ночи, напротив, длинны и черны. И домой я вернулся уже в сумерках. Я растопил камин, злясь, что в доме нет никого, кто сделал бы это за меня. Я разложил на полу одеяло и лег у огня, свернувшись клубком. Мне было холодно и страшно. И тогда, чтобы как-то утешить себя, я вспомнил одну из прошлых наших игр. Холод – такой же враг, как и прочие. А с врагами сражаться я умею.

Признаюсь, воображение мое было лишено той живости, которая позволяла Бобби преображать мир. Огонь остался огнем, холод – холодом. Лишь я превратился в некое существо, что не боялось холода, не ощущало боли и было сильнее всех… лежа у огня, я с легкостью побеждал врагов. Мне открывались клады, а чудесные сокровища сами устремлялись в руки.

Я и заснул там, у огня.

На другой день я отправился к обычному нашему с Робертом месту, которое в эту странную зиму преобразилось, как преобразилось и все вокруг. Пруд затянуло льдом, присыпало снегом, покрывало которого пятнали узоры птичьих и звериных следов. Ледяными стрелами торчали побеги ракитника, а деревья – небывало огромные, с обындевевшей корой – держали на ветвях своих неимоверные тяжести.

Я ждал.

Кричала сойка. Белка металась рыжей искрой. Промелькнула и исчезла синица. По снегу расползались тени, а Роберт не появлялся.

Но он все-таки пришел, уже тогда, когда я перестал надеяться.

– Извини, – сказал он, вытирая варежкой испарину. – Я заблудился. Тут… тут все иначе.

И, обрадованный его появлением, я простил ему это затянувшееся ожидание.

– Знаешь, чего я придумал? – меня разрывало от желания рассказать о вчерашней своей фантазии. Привести его к своему костру, показать отрубленные головы врагов и добытые клады. Потому я схватил Роберта за руку и поволок к дому.

А он шел, неуклюжий во многих нелепых одеждах.

Роберт внимательно слушал сбивчивую мою речь. И к камину сел. А после сказал:

– Как-то это неинтересно!

Та, что стоит за спиной, смеется. Она думает, что я держусь за старые обиды, выволакиваю их, пытаясь разорвать пуповину, связавшую меня и Роберта, но это не так. Я не думаю сбегать, потому как бежать мне некуда, я лишь желаю рассказать правдивую историю моей жизни.

Но тогда я и вправду обиделся: это короткое замечание было подобно удару копья.

– Ну… обыкновенно, понимаешь? – Роберт стянул рукавицы и кинул их на стол. – Как тебе объяснить?

Никак. Я не хотел слышать его объяснений. Я желал, чтобы он немедленно исчез из моего дома, чтобы забыл сюда дорогу, равно как забыл и мое имя.

– Ты же и так свободный. И холода не боишься. И никого не боишься. Ты сильнее всех. Сильнее Роба. И Джека. И Сэмми. А Сэмми был самым сильным. Зачем тогда придумывать, что ты сильнее?

Он говорил и говорил, убеждая меня, что выдумал я не кого-то, но себя самого. А в том нужды никакой нет. Напротив, подобные фантазии впору примерить самому Роберту, ведь именно он – слабый и боязливый. Ему страшно замерзнуть, заболеть, а то и умереть от болезни…

Забавно. Он так страшился смерти и жаждал свободы, но, когда выпало получить ее, всю, без остатка, Роберт предпочел переступить через страх.

Это ли подвиг? Это ли трусость?

Она знает точно, но не скажет.

Села рядышком, сидит. Ее дыхание тревожит занавеси и мятые листы, которые покрывают пол в моей комнате плотно, как первоцветы землю. Но я по-прежнему не способен увидеть ее лицо.

Почему так?

Или я тоже придумал его, как придумал все остальное?

– Это я могу придумать, будто я – это ты, – сказал Роберт.

А я понял, какой будет моя следующая выдумка. Единственное, чего я не знал, так это что затянется она на долгие годы.

Та, что стоит за моей спиной, не читая мои записи, но беря их прямо из головы, уговаривает сделать перерыв. Она по-своему заботится обо мне, и я, сколь бы то странным не выглядело, благодарен за заботу.

Я выхожу на улицу.

Тепло. Солнечно. Неподходящий день для смерти. И поэтому я курю. Вкус табака приятен. Она же держится в стороне и смотрит с укором. Какое ей дело до сигары? Мне жить осталось пару часов, так стоит ли теперь? И я возвращаюсь. Сажусь за печатную машинку. Прежде я не замечал, до чего тугие у нее клавиши. И собственные мои пальцы болят. Я отпускаю ее и берусь за перо.

Острие пробивает лиловую гладь, и серебряная голубка следит, чтобы я не взял слишком много чернил. Птица сделана с удивительной тщательностью – глаза, клюв, перья, вырисованные тщательно, любовно. И эта неживая птица пугает меня едва ли не больше, чем та, что стоит за спиной. Под птичьим взглядом я стараюсь писать аккуратно, вспоминая ту зиму, когда я принял решение стать Робертом.

Я начал читать. Нет, я и прежде читал, выбирая книги наугад, благо библиотека в доме по какой-то странной причуде собралась огромная, а теперь я стал читать, пытаясь выбрать из всех книг именно те, которые приглянулись бы Роберту.

Он больше не навещал меня. Мы встречались у пруда и подолгу говорили, вернее, говорил больше он, излагая мне, благодарнейшему из слушателей, собственные придумки, а я внимал. Изредка – задавал вопросы, вытягивая из него же знания о нем.

Возвращаясь в дом, я разводил огонь, садился и разглядывал его, а после пересказывал то, что удалось запомнить. Я говорил голосом Роберта и как хороший актер повторял его движения раз за разом, заучивая выбранную роль на память. И память меня не подводила.

Устав же от этих занятий, я принимался тренировать походку. Манеру поводить рукой справа налево