крыше. Если только чернь увидит вашу милость, свисткам и шиканью не будет конца.

— Нас не увидят, — возразил бес, — я обладаю той же властью, что и мифологические божества, о которых сейчас шла речь. И подобно тому как влюбленный сын Сатурна окружил себя на горе Иде облаком, чтобы скрыть от мира ласки, которыми он хотел прельстить Юнону, я тоже окутаю вас и себя туманом, непроницаемым для человеческого глаза; но это не помешает вам видеть то, что я хочу вам показать.

И действительно, их сразу обволок густой дым; но, как ни был он густ, студенту было все видно.

— Возвратимся к снам… — продолжал Хромой. — Однако я упустил из вида, что из-за меня вы провели бессонную ночь и, вероятно, очень устали. Пожалуй, лучше перенести вас домой и дать вам отдохнуть несколько часов. За это время я побываю во всех четырех частях света, выкину несколько забавных штучек, а затем вернусь к вам, и мы еще поразвлечемся.

— Мне вовсе не хочется спать, и я ничуть не устал, — отвечал дон Клеофас. — Вместо того чтобы покидать меня, доставьте мне удовольствие, расскажите, какие намерения вон у тех людей, что уже встали и, по-видимому, собираются выйти. Что они намереваются делать в такую рань?

— То, что вы желаете знать, вполне достойно внимания, — отвечал бес. — Вы увидите картину труда, забот и треволнений, которыми бедные смертные наполняют свое существование, чтобы возможно приятнее провести короткий промежуток времени между рождением и смертью.

— Прежде всего обратим внимание на ватагу оборванцев, которую вы заметили на улице. Это распутники, большей частью из хороших семей; они живут целым сообществом, как монахи, и проводят ночи в кутежах у себя дома, где всегда имеются изрядные запасы хлеба, мяса и вина. Теперь они расходятся по церквам, где прикинутся несчастными, а вечером опять соберутся, чтобы пить за здоровье набожных благодетелей, покрывающих их издержки. Полюбуйтесь, как эти бездельники умеют переодеваться и принимать вид, внушающий сострадание; так не принарядиться и самой заправской кокетке, собирающейся вскружить кому-нибудь голову.

Посмотрите внимательно на тех троих, что идут вместе. Тот, который на костылях, дрожит всем телом и передвигается с таким трудом, что, кажется, вот-вот ткнется носом в землю. У него длинная седая борода и дряхлый вид; в действительности это молодой человек, такой проворный и легкий, что перегонит лань. Другой, изображающий шелудивого, — красавец юноша; голова у него покрыта накладной кожей, скрывающей роскошные волосы, которым позавидовал бы любой паж. Наконец, третий мнимый калека — это негодяй, умеющий так жалобно и уныло причитать, что ни одна старуха не устоит и спустится хоть с пятого этажа, чтобы подать ему милостыню.

Кроме этих тунеядцев, идущих под маской нищеты выманивать у людей деньги, я вижу трудолюбивых ремесленников, которые, хоть они и испанцы, собираются в поте лица заработать кусок хлеба. Я вижу: везде люди встают и одеваются, чтобы исполнить самые различные обязанности. Сколько замыслов, задуманных этой ночью, будет осуществлено и сколько их разлетится в прах! Сколько будет совершено поступков, внушенных расчетом, любовью или честолюбием!

— Что это там на улице? — перебил его дон Клеофас. — Кто эта женщина, увешанная образками, которая торопливо идет в сопровождении слуги? У нее, видно, очень спешное дело.

— Еще бы, — отвечал черт. — Эта почтенная матрона торопится в дом, где требуется ее помощь. Она спешит к актрисе, которая страшно кричит; около актрисы суетятся двое мужчин. Один из них муж, другой — аристократ, весьма взволнованный происходящим; ведь роды актрис напоминают роды Алкмены — тут всегда замешаны и Юпитер и Амфитрион.

Глядя на этого всадника с карабином, можно подумать, что он едет охотиться на зайцев и куропаток в окрестности Мадрида, а между тем у него ни малейшего желания позабавиться охотой. У него совсем другое намерение: он отправляется в деревню, переоденется там крестьянином и в таком виде проберется на ферму, где под присмотром строгой и бдительной матери живет его любовница.

Вот этот молодой бакалавр спешит засвидетельствовать почтение старому канонику, своему дяде. Он это делает каждое утро, зарясь на его доходы.

Посмотрите на дом напротив: там человек накидывает плащ и собирается выйти. Это — почтенный, богатый горожанин, которого беспокоит немаловажное дело. У него одна-единственная дочь — невеста; он колеблется, отдать ли ее за прокурора, сделавшего ей предложение, или за идальго, который тоже за нее сватается. Он идет посоветоваться об этом с друзьями. И, правда, он находится в крайне затруднительном положении: он опасается, что идальго, сделавшись зятем, будет его презирать; если же оказать предпочтение прокурору, то как бы не завести в доме червяка, который все источит.

Посмотрите на соседа этого озабоченного отца. Отыщите в этом роскошно обставленном доме человека в халате из красной парчи, затканной золотыми цветами. Это — остряк, корчащий вельможу, несмотря на свое низкое происхождение. Десять лет тому назад у него не было и двадцати мараведи, а теперь у него десять тысяч дукатов годового дохода. Он завел себе изящный экипаж, но, чтобы содержать его, экономит на еде: говорят, что весь обед его обычно состоит из цыпленка. Но иногда он из тщеславия принимает у себя знатных особ. Сегодня, например, он дает обед членам государственного совета; для этого он послал за поваром и кондитером и будет с ними торговаться из-за каждого медяка; наконец, столковавшись, составит меню.

— Что за скряга! — воскликнул Самбульо.

— Ничего не поделаешь, — ответил Асмодей. — Все голыши, разбогатев, становятся либо скупцами, либо мотами, — это общее правило.

— Скажите, а что это за красавица, которая за туалетом беседует с представительным господином? — спросил студент.

— В самом деле на это стоит обратить внимание, — воскликнул Хромой. — Эта женщина — немка; она живет в Мадриде на выделенную ей по завещанию вдовью часть и вращается в лучшем обществе. Молодой человек, который с нею, — сеньор дон Антонио де Монсальва. Хотя этот кабальеро принадлежит к одному из знатнейших родов Испании, он обещает на ней жениться; он даже заключил с ней условие с обязательством уплатить три тысячи пистолей неустойки. Но родные дона Антонио противятся его любовным замыслам и угрожают засадить его в тюрьму, если он не прекратит знакомство с немкой, которую они считают авантюристкой. Влюбленный крайне огорчен их сопротивлением. Вчера он пришел к своей возлюбленной. Она заметила его расстроенный вид и спросила, чем он удручен. Дон Антонио рассказал ей все и стал уверять, что, какие бы препятствия ни ставили его родные, решение его непоколебимо. Вдова была очарована его стойкостью, и в полночь они расстались, очень довольные друг другом. Сегодня утром Монсальва опять пришел к ней; он застал ее за туалетом и снова стал рассыпаться в изъявлениях любви. Во время разговора немка сняла с себя папильотки: кабальеро невзначай взял одну из них и развернул. Увидев свой почерк, он воскликнул, смеясь:

— Так вот для чего, сударыня, служат вам любовные записки, которые вы получаете?

— Да, Монсальва, — ответила она, — вы видите, для чего мне служат обещания поклонников, если они хотят на мне жениться вопреки желанию своей родни: я кручу из них папильотки.

Когда юноша узнал, что вдова разорвала его обязательство о выплате неустойки, он пришел в восторг от ее бескорыстия, и вот он снова клянется ей в вечной любви и верности.

Теперь бросьте взгляд на высокого, сухощавого человека, который проходит под нами; под мышкой у него большая конторская книга, на поясе висит чернильница, а на спине — гитара.

— Занятный господин, — усмехнулся студент, — бьюсь об заклад, что это какой-нибудь чудак.

— Да, это довольно странный субъект, — подтвердил бес. — В Испании есть философы-циники — вот это один из них. Он отправляется в Буэн-Ретиро на луг, где бьет прозрачный родник, образуя ручеек, вьющийся среди цветов. Философ проведет там целый день, любуясь на красоты природы, будет играть на гитаре, размышлять и потом запишет свои впечатления. В карманах у него его обычная пища, а именно несколько луковиц да ломоть хлеба. Такова воздержная жизнь, которую он ведет уже десять лет, и если бы