снег сошел раньше и земля уже просохла. Но здесь, на продуваемом морскими ветрами берегу, наступление лета ощущалось лишь в полдень, когда можно было снять плащи и немного погреться на солнце. Теплый период в Ванахейме был короток, как цепь мятежного раба; с одной ее стороны леденел ошейник вьюг, с другой свисали снежные кандалы. Но, сколь бы кратким не являлось это время, прибрежные ваны успевали выйти в море на своих длинных ладьях и всласть пограбить купцов из южных земель.
Хотя тянувшаяся вдоль изрезанного берега равнина и выглядела мрачной, тут попадалось немало живности. Болотистые места облюбовали северные гуси, пока еще тощие, но вполне годившиеся на вертел; нередко встречались лисы и стаи волков, промышлявших оленей. Волки Ванахейма отличались от хищников пиктских лесов – они были крупнее, и серый их мех отливал серебром. Дальше к северу обитали полярные медведи с теплой желтовато-белой шкурой; этих олени не интересовали, поскольку им хватало рыбы, гулявшей под морским льдом в любое время года. Огромные медвежьи когти и мощные лапы самым Митрой были приспособлены выцарапывать лунки во льду – а может, не Митрой, а великаном Имиром, властвовавшим в этих холодных краях. Правда, Имир являлся владыкой суровым и не любил ни людей, ни животных; более всего ему по нраву была заснеженная пустыня, над которой кружатся метели да ветры.
Но даже этот жестокий властелин Севера не мог заморозить сирюнчей, пушистых короткохвостых полузайцев-полухомяков, на которых охотились лисы и полярные совы. Зимой сирюнчи впадали в спячку в своих глубоких норах, а в середине весны вылезали на поверхность, поедая прошлогодний мох, сухую траву и червей – все, до чего могли добраться в скудной тундре. Они были неприхотливыми зверьками и достаточно любопытными, чтобы не прятаться под землю при первом же признаке опасности. Конану сирюнчи нравились – и на вид, и на вкус. Хоть мясо их нельзя было сравнить с нежной печенью оленя, оно неизмеримо превосходило волчатину. Тампоата и Зийна придерживались того же мнения.
Впрочем, иногда пикт начинал возмущаться.
– Люди, – сказал он как-то раз, – должны обитать в лесу. Настоящие люди, а не те жалкие глупцы, что селятся на бесплодных равнинах вроде этой или в каменных норах городов. Лес – обитель богов; лес подпирает небеса, красит землю, кормит и защищает… Лес – это вечная красота! Что может сравниться с его сверкающей зеленью и шелестом тысяч ветвей?
– Блеск золота и звон монет, – с усмешкой ответил Конан.
– Приятные звуки, не спорю, но в них не слышно гласа богов!
– Боги говорят с людьми по-всякому. Кром грохочет из-за туч, Сет шипит змеем, Ормазд дает знамения гулом огня, Имир, хозяин здешних мест, воет вьюгой. А в звоне золота и серебра слышен шепот Бела.
– Бела? Клянусь волчьими ребрами, никогда не слышал о таком! Что это за бог и в каких землях поклоняются ему?
– В Заморе, – пояснил Конан. – Белу подвластны грабители и воры, и во всем свете не сыщешь таких воровских городов, как Шадизар и Аренджун. Я жил там, я знаю.
Глаза Тампоаты удивленно округлились.
– Ты жил там и воровал? Ты, воин, унизился до воровства?
– А разве пикты не воруют? К примеру, когда отправляются в набег на Киммерию, Аквилонию или Зингару и тащат все, что плохо лежит?
– То не воровство, то грабеж, – ответил пикт. – Честное и славное занятие, – добавил он с глубоким убеждением, – подобающее воину и вождю!
– Чем же грабеж отличается от воровства?
– Воровство – когда берут незаметно и трусливо, грабеж – когда отнимают в открытом бою, полагаясь на силу и воинскую удачу. Разве можно их сравнивать?
– Берут незаметно или отнимают силой… – с насмешкой протянул Конан. – Ты думаешь, для твоей матери-киммерийки было так уж важно, украл ли ее Никатха тайком или отнял силой у родителей или мужа?
В любом случае она сделалась рабыней и породила такого олуха, как ты! Мохнатую лесную крысу, а не бесстрашного воина с гор Киммерии!
– И все же я наполовину киммериец, – оскалился Тампоата. – Оскорбляя меня, ты оскорбляешь и свое воровское племя!
– В том и дело, что наполовину… Знал бы я, какая половина твоей печени киммерийская, а какая – пиктская, давно бы отхватил клинком ненужную часть.
Молодой пикт, обладавший острым языком, не искал ответа за пазухой. Вытянув сильные руки, он задумчиво посмотрел на них и произнес:
– Знал бы я, какая рука киммерийская, а какая – пиктская, давно бы снес тебе голову. Пиктской рукой, конечно, чтобы другая не осквернилась кровью родича.
Пустые угрозы да похвальба, не более того. Они уже подружились, хоть каждый и не хотел этого показать. Тампоата, раскрыв рот, слушал рассказы Конана о похождениях на суше и на море, а киммериец проникся симпатией к недавнему врагу уже по одной той причине, что пикт был живым человеком, а не магическим истуканом вроде Идрайна. Странно, но и Зийна не дичилась нового их спутника, который временами с откровенностью варвара пялился на красивую девушку. Впрочем, то было днем; ночами Тампоата жег отдельный костер шагах в пятидесяти от ложа Конана и Зийны. Он обладал врожденным тактом и свято подчинялся пиктской заповеди: не совать носа в чужую постель. Вождь Деканаватха и мудрые друиды этого не одобряли, и нарушивший традицию отступник обычно кончал жизнь в местах, подобных Сирандолу.
Но до того, как путники устраивались спать, они долго сидели у общего костра, то перебрасываясь едким словом, то шуткой, то обмениваясь занимательными историями. Однажды, прикончив тушку жирного сирюнча, пикт произнес:
– Живот мой тоскует по настоящему мясу. Хорошо бы подстрелить оленя… Не то я, как предок наш Семитха, перегрызу кому-нибудь горло – тебе, киммериец, или твоей женщине, которая на вид гораздо вкуснее.
– Разве в твоем племени пожирают людей? – Конан удивленно воззрился на Тампоату.
– Нет, сейчас нет… Но старики говорили, что так было не всегда. Прежде ели… в память о Семитхе и его брате Кулриксе.
Зийна, вздрогнув, прижалась к Конану, но не сказала ни слова. Ей нравились страшные истории, а то, о чем обычно толковали у вечернего костра пикт и киммериец, было страшным – таким страшным, что от рассказов этих завяли бы все цветы, засохли бы все щедрые виноградники Пуантена.
– Семитха и Кулрикс считались великими вождями, – начал Тампоата, – и правили они в те давние времена, когда наше племя обитало не на Большой Земле, а на далеких островах в Западном океане…
– Значит, до Великого Потопа? – шепнула Зийна.
– Да, до Потопа… Говорят, на тех островах было много места, много долин и лесов, и вересковых пустошей, и скал с пещерами, и деревьев, и всякого зверья, подходящего в пищу лесным людям. Только в один из дней по божьему соизволению все звери куда-то подевались, и среди пиктов начался голод. Страшный голод, от которого люди перемерли; остались лишь вожди, Семитха и Кулрикс, потому что были они лучшими из охотников и пока что ухитрялись находить пищу своим женам. А ведь каждый кормил десятерых женщин, не считая их малолетних детей!
Когда же все прочие пикты сгинули, стало Семитхе и Кулриксу ясно, что лишь от их чресел произойдет новое племя, и суждено им сделаться родоначальниками бессчетных будущих поколений. Так, видать, желали боги: хотели уничтожить всех слабых и продлить род сильных. Но, чтобы продлить, нужна пища, а зверя и рыбы по-прежнему не было; ни оленей и кабанов в лесу, ни щук и сазанов в озерах. И поняли Семитха и Кулрикс, что выживет только один из них – если выживет вообще. Видно, богам хотелось произвести новое племя от самого крепкого корня.
Но к тому времени братья ослабли и не могли искать добычу, а жены их и вовсе не держались на ногах. Что же касается детей, то все они перемерли; как водится, в голодные годы малолетние да старики погибают первыми. И, видя такое бедствие, сказал Кулрикс: «Если б мне съесть кусок мяса, то сила моя вернулась бы, и я непременно промыслил жирного кабана». Семитха же решил испытать божественную волю и ответил так: «Отрежу я, брат, свою левую ногу, вот и будет мясо. Приготовь его и съешь, а потом иди в лес. И пусть боги пошлют тебе добычу».
