золотыми. Под ними — еще одни бусы, жемчужные. Раньше я их на ней не видел.
Она надевает туфли и говорит:
— Отныне и впредь моя основная задача — держать вас с Моной подальше друг от друга.
Она взбивает волосы над ухом и говорит:
— Идите за мной.
Она проводит ладонью по поверхности столика — рисует еще одну стрелку. Дубовый карточный столик Шератон с раздвижными ножками к откидной крышкой, как написано на табличке.
Теперь — искалеченный.
Элен Гувер Бойль идет впереди. Она говорит:
— И зачем вы вообще занялись этим делом?! — Она говорит: — Вас оно не касается.
Потому что я — репортер, она это имеет в виду? Потому что я — репортер, который взялся расследовать что-то такое, о чем нельзя никому рассказать? Потому что это рискованно. Потому что я в лучшем случае выставляю себя вуайеристом. А в худшем — стервятником.
Она останавливается перед большим гардеробом со стеклянными дверцами, и я вижу свое собственное отражение у нее за плечом. Она открывает сумочку и достает маленький золоченый цилиндр. Губную помаду. — Именно это я и имею в виду, — говорит она. Стиль французский ампир с египетскими мотивами в переплетающемся разноцветном орнаменте, как написано на табличке.
В зеркале — Элен Гувер Бойль открывает помаду. Помада — ядовито-розовая.
Я говорю у нее за спиной: а если это не только работа?
Может быть, я не только газетный хищник, который гоняется за сенсацией.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается Нэш. Я говорю, может быть, я узнал про книгу, потому что когда-то она была и у меня. Может быть, у меня были жена и дочь. Что, если я прочитал им на ночь этот проклятый стишок, чтобы они побыстрее заснули? Давайте представим себе ситуацию. Разумеется, гипотетически. Что, если я их убил? Если ей нужно что-то вроде рекомендательного письма, такое признание подойдет?
Она растягивает губы и подкрашивает их по новой — розовым поверх розового.
Я подхожу еще ближе и говорю: как на ваш взгляд, я достаточно настрадался?
Она поджимает губы, а потом медленно приоткрывает. В последний момент они залипают на долю секунды.
Не дай бог никому выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер Бойль.
И я говорю, может быть, я потерял не меньше. Она закрывает помаду. Убирает обратно в сумочку и оборачивается ко мне.
Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:
— Гипотетически?
Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.
Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остается глубокая царапина в виде стрелки направо. Она идет дальше, но медленно, ведя рукой по буфетам, трюмо и комодам, по навощенному дереву, по полировке — идет, разрушая все, к чему прикасается.
Она говорит:
— А вы никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще появилось, это стихотворение?
Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от нее ни на шаг.
— Я говорю про книгу. Книгу заклинаний. — Она идет мимо бюро и сервантов, мимо кресел Farthingale. Она говорит: — “Книгу теней”, как ее называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.
Элен Гувер Бойль замирает на месте, ладонь с бриллиантом останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:
— Права сейчас у меня. Я знаю, каким будет следующий вопрос, поэтому отвечаю сразу. Я их купила три года назад. Мне удалось разыскать триста из первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.
Она говорит:
— Но это не самое главное.
Я соглашаюсь с ней. Да. Самое главное — разыскать оставшиеся экземпляры и остановить эту чуму. Принять срочные меры по борьбе со стихийным бедствием. Самое главное — найти способ, как забыть песню самим. Может быть, Мона Саббат и ее компания нам в этом помогут.
— Господи, — говорит Элен, — только, пожалуйста, не говорите, что вы собираетесь посетить это шаманское сборище. — Она говорит: — Вы, как я понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?
Его звали Бэзил Франки, и человек он был вполне заурядный. Он собирал старые литературные произведения, которые давно не переиздавались или не издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял антологии. Средневековые сонеты, непристойные лимерики, детские стишки. Кое-что он брал из старых букинистических книг. Кое-что — из Интернета. Он был не особо разборчив. Все, что можно было добыть бесплатно, он включал в свои сборники.
— Но откуда он взял этот конкретный стишок? — говорит она.
Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.
— Нет, там ее нет, — говорит Элен Гувер Бойль. — Я купила его старый дом. Со всем, что в нем было. В ведре в кухне под раковиной еще оставался мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.
Вопрос напрашивается сам собой: не она ли его убила? — Давайте представим себе ситуацию, — говорят она. — Разумеется, гипотетически. Если я убила своего мужа и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то безответственного, жадного и ленивого дурака плагиатора, из-за которого я лишилась всех своих близких?
Точно так же, как — чисто гипотетически — она убила. Стюартов.
Она говорит:
— Я убеждена, что изначальная “Книга теней” не исчезла. Она где-то есть.
Я согласен. И нам надо найти ее и уничтожить.
И Элен Гувер Бойль улыбается своей ядовито-розовой улыбкой. Она говорит:
— Вы, наверное, шутите. — Она говорит: — Власть над жизнью и смертью — это еще не все. Неужели вам не интересно, какие там есть еще заклинания?
Все происходит внезапно. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую ногу. Я смотрю на Элен Гувер Бойль и говорю ей: нет.
Она говорит:
— Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.
И я говорю: нет.
А она говорит:
— Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.
Нет.
И она говорит:
— Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.
И я говорю: нет — и отворачиваюсь от нее.
— Может, там есть заклинание, чтобы добиться мира во всем мире, — говорит она.
Я говорю: нет — и иду прочь по узкому коридорчику между глухими стенами из книжных шкафов и
