— Нет, — протестовала она. — Разве чуточку. Не так, как ты.
— Все же, думаю, тебе нужно показаться врачу. Например, мне. Лучше прямо сейчас. Давай уедем отсюда.
— Не сейчас, Чарли. Мне хочется посмотреть на них еще раз. Ну, пожалуйста.
— Если я еще выпью, я не буду способен видеть их.
— Тогда закажи чашку кофе.
— Фу!
— Ну, пива.
— Лучше уж буду страдать без него.
На площадке народ начал танцевать, но ноги Рендера как свинцом налились. Он закурил.
— Итак, ты сегодня разговаривал с собакой?
— Да. От этого несколько странные ощущения…
— Она хорошенькая?
— Это был кобель. И безобразный.
— Дурачок, я имею в виду хозяйку.
— Ты знаешь, что я никогда не говорю о делах, Джил.
— Но ты же сам сказал мне насчет ее слепоты и насчет собаки. Я только хочу знать, хорошенькая она или нет.
— Ну… и да и нет. — Он сделал неопределенный жест. — Знаешь…
— Повторить то же самое, — сказала она официанту, внезапно возникшему из смежного озера тьмы; он поклонился и столь же быстро исчез.
— Вот как пропадают мои добрые намерения, — вздохнул Рендер. — Посмотрим, как тебя будет обследовать пьяный дурак — вот и все, что я могу сказать.
— Ты быстро протрезвеешь. Ты всегда так. Гиппократ и все такое.
Он фыркнул и посмотрел на часы.
— Завтра я должен быть в Коннектикуте. Забрать Пита из этой проклятой школы.
Джил вздохнула. Она уже устала от этой темы.
— Мне кажется, ты слишком уж нянчишься с ним. Любой парнишка может повредить ногу. Это часть проблемы роста. Когда мне было семь лет, я сломала запястье. Несчастный случай. И школа не виновата, что такие вещи случаются.
— К дьяволу, — сказал Рендер, беря свою темную выпивку с темного подноса, принесенного темным человеком. — Если они не могут работать как следует, я найду тех, кто может.
Она пожала плечами.
— Тебе решать. А я знаю только то, о чем читаю в газетах. И ты все-таки настаиваешь на Давосе, хотя знаешь, что в Сент-Морисе общество приличнее?
— Мы же собирались прокатиться, верно? Я предпочитаю прокатиться в Давос.
— Значит, я не каждый вечер выигрываю?
Он погладил ее по руке.
— Со мной ты всегда в выигрыше, милочка.
Они выпили, закурили и держались за руки, пока люди расходились с танцевальной площадки и снова тянулись к своим крохотным столикам, а разноцветные пятна закружились, окрашивая облака дыма тонами от цвета ада до солнечного восхода и обратно, и барабан ухнул:
— О, Чарли, они опять идут сюда!
Небо было чистое, как кристалл. Дороги чистые. Снегопад прекратился.
Джил сонно дышала. С-7 выбирался через городские мосты. Если бы Рендер сидел неподвижно, он убедил бы себя, что пьяно только его тело, но как только он поворачивал голову, мир вокруг начинал танцевать. И тогда он воображал себя спящим и Творцом всего этого. В какой-то миг это было правдой. Он улыбнулся, задремывая. Но в следующий миг проснулся и уже не улыбался.
Вселенная взяла реванш над его самонадеянностью. За один миг триумфа над беспомощностью, которой он хотел помочь, ему снова пришлось заплатить видением дна озера; и когда он опять двинулся к гибели на дне мира — как пловец, как неспособный говорить, — он слышал откуда-то с высоты над Землей вой Волка Фенриса, готовящегося пожрать луну; и услышав, он понял, что вой этот так же похож на трубный глас правосудия, как женщина рядом похожа на луну. В каждой малости. Во всех отношениях. И его охватил страх.
Глава 3
Он был собакой.
Но не обычной собакой.
Он выехал за город сам по себе.
По виду крупная немецкая овчарка, если не принимать во внимание голову — он сидел на переднем сиденье, смотрел в окно на другие машины и на все, что видел вокруг. Он обгонял другие машины, потому что ехал по самой скоростной полосе.
День был холодный, на полях лежал снег; деревья были в ледяных куртках, и все птицы в небе и на земле казались удивительно черными.
Его голова была больше, чем у любой другой собаки, за исключением, быть может, ирландского волкодава. Глаза темные, глубоко сидящие, а рот был открыт, потому что пес смеялся. Он ехал дальше.
Наконец машина перешла на другую полосу, замедлила ход, перешла на крайнюю правую и через некоторое время свернула и проехала несколько миль по сельской дороге, а затем свернула на тропинку и припарковалась за деревом. Она остановилась, и дверца открылась. Собака вышла и закрыла дверцу плечом. Увидев, что свет погас, пес повернулся и пошел через поле к лесу.
Он осторожно поднимал лапы. Он осматривал свои следы. Войдя в лес, несколько раз глубоко вздохнул, встряхнулся, залаял странным, несобачьим лаем и пустился бегом.
Он бежал меж деревьев и скал, перепрыгивал через замерзшие лужи, узкие овражки, взбегал на холмы и сбегал по склону, проносился мимо застывших кустов в радужных пятнах, вдоль ледяного ложа ручья.
Он остановился, отдышался и понюхал воздух.
Затем открыл пасть и засмеялся — этому он научился у людей.
Затем глубоко вздохнул, запрокинул голову и завыл — этому он у людей не учился. И даже не знал точно, у кого научился этому.
Вой прокатился по холмам, и эхо было подобно громкой ноте горна.
Уши его встали торчком, пока он прислушивался к этому звуку.
Затем он услышал ответный вой, похожий и не похожий на его. Совсем похожего не могло быть, потому что его голос не был вполне собачьим. Он прислушался, принюхался и снова завыл.
И снова пришел ответ, теперь уже ближе…
Он ждал, нюхая воздух, который нес сообщение.
К нему на холм поднималась собака, сначала быстро, потом перешла на шаг и, наконец, остановилась в сорока футах от него. Вислоухая крупная дворняжка…
Он снова принюхался и тихо заворчал. Дворняга оскалила зубы. Он двинулся к ней. Когда он был примерно в десяти футах, она залаяла.
Он остановился. Собака стала осторожно обходить его кругом, нюхая ветер. Наконец, он издал звук, удивительно похожий на «привет». Дворняжка заворчала. Он шагнул к ней.
— Хорошая собака, — сказал он.
Собака склонила голову набок.
