поведения на Охтенском мосту... Утром Саша Грацианский помчался на вокзал, купив по дороге охапку дорогих роз, прямо из Ниццы и какие попунцовее, смысл которых был понятен и ребенку. Походкой бретера он нес по перрону свой букет, громадный, как пожар, без обертки и на глазах у всех, чтоб умножить свое мстительное торжество.
Поезд готовился к отбытию. Личности служебного назначения прощупали глазами студентовы карманы. Чандвецкий в расстегнутом кителе гулял по проходу спального вагона.
«Если позволите... я привез цветы вашей прелестной супруге, — церемонно и без приветствия начал студент с тем же приблизительно удовлетворением, с каким на охоте вводят в кабана кривой и длинный, вдобавок с зазубринами нож. — Прошу прощенья, так боялся опоздать, что времени не было завернуть в газетку...»
«О, это весьма благородный жест, господин Грацианский, — без тени изумления или гнева отвечал полковник и, вдохнув запах свежести от цветов, заглянул в купе. — Ты ничем не занята, Эльзи? Тут один молодой человек хочет поднести тебе чудесные розы. Он оказал нам кое-какие услуги и, видимо, хотел бы закрепить наши отношения».
Прежде чем пошатнувшийся Саша Грацианский успел издать какой-либо звук, из купе вышла незнакомая ему, болезненного вида женщина в длинной, до полу, юбке и с несколько сизым от промозглой погоды, продолговатой формы носом.
«Боже мой, это такие милые цветы!» — сказала она, слегка коверкая русские слова и протягивая руки.
Студент Саша Грацианский испытал нечто подобное тому, как если бы вершковой толщины доской плашмя хлестнули его по лицу: желтые круги с кровавой искоркой поплыли в его глазах. Кто-то ахнул, кто-то из шпиков угодливо засмеялся поблизости, когда студент, выронив на пол свое подношенье, бросился к выходу. Ещё непонятно было, что именно произошло, но только, судя по намеку Чандвецкого, то был наихудший из возможных вариантов... Смятение и ужас погнали Сашу через весь город к Слезневу.
Тот добривал вторую щеку перед крохотным зеркальцем, когда осунувшийся, со страдальческими глазами к нему ворвался Саша Грацианский.
— Н-да, братец ты мой, дело-то негоже обернулось... совсем негоже, — согласился Слезнев, выслушав хриплую исповедь приятеля. — От этого, конечно, не умирают, но... негоже. Да и слезами тут не поможешь... нет, пожалуй, не поможешь. А я, признаться, никак уяснить не мог, что именно привлекло тебя к этой мамзельке... которую пол-Петербурга знает накоротке. Порезался, черт... Подай-ка мне, братец, спиртику с подоконника!'.
«Так почему же утаил от меня, темная ты душа, почему не удержал от бездны?» — со стоном вырвалось у Саши Грацианского.
'Но ты ведь и не делился со мной своими тайнами, братец... и вообще скрытен стал в последнее время, разве не правда? — смеялся Слезнев, прямо фитилем, смоченным в денатурате, прижигая срезанный прыщик на щеке. — Даже поделиться со мной не захотел, за что арестовали этого твоего... ну, Валерия. Да и как было тебя удержать!.. Панибратцев жаловался, что ты его чуть глазами не прожег, когда он улыбнуться посмел на счастливую парочку... вот именно: на барана да ярочку. Я уж решил в душевной простоте, что ты спасать её, эту Эмку, задумал... сейчас многие этим занимаются, оно подешевше! А в таком случае — кому жизнь не дорога, кто станет под руку прохлаждающие вещи говорить? Да присядь же ты, идолище, не мелькай, порежусь... кончу, завтракать пойдем. Тут за углом новая ресторация открылась, под названием
'Адрес её тебе известен?' — помертвевшими губами спросил Саша Грацианский.
«Убивать, что ли, торопишься? — через зеркало засмеялся ему Слезнев. — Плюнь, обойдется: пригрози ей только построже, чтоб не болтала...»
«Адрес её, немедленно!» — вторично прошелестел Саша.
Оказалось, она проживала в тех самых меблирашках, где они встречались, только этажом повыше и двумя номерами ближе к лестнице, так что ей совсем недалеко было ходить на свиданья. «Там все эти магдалины живут и ихние спутники жизни...» — пояснил Слезнев, изнутри выдавливая языком щеку и наклеивая бумажку на порез. Неизвестно, зачем Саша Грацианский полетел туда на опаленных крыльях мечты, — возможно, при усиленной деятельности не столь болят сердечные раны.
Он долго искал по номерам свою даму Эмму и сперва нарвался на чернявого, прямо с гималайских отрогов, преподавателя магии и тибетской медицины, а потом попал в гости к одной скучающей шведке, кроме того гадавшей на картах японским способом. Эмма вышла к Саше Грацианскому с несвежим румянцем, во фланелевом капотике, и то лишь когда студент стал плечом ломиться в дверь.
«Боже мой, кого я вижу! — не слишком искренне обрадовалась она, оправляя сбившуюся прическу. — Где же ты запропал, Шурик, как живешь?»
Он задыхался, его душил здешний смрад подгоревшего сала, спаленных волос, прокисшего вежеталя, нечищеных ковров.
«Мне необходимо говорить с вами!..» — и уже распахивал пыльные, огненного цвета плюшевые драпировки.
«Ко мне сейчас нельзя... тебе придется в другой разок зайти. Вторник и среда у меня всегда заняты, так что лучше в четверг, от трех до пяти. — Она озабоченно наморщила лобик. — Нет, в четверг тоже не получится. Знаешь... лучше в субботу на той недельке забегай».
«О, как же вы меня не пожалели, дама Эмма! — простонал Саша Грацианский голосом разбитой виолончели. — За это ж убивают наповал! Во всяком случае, я благодарен вам, что вы не наказали меня более жестоко...»
Ее глаза засверкали от возмущения:
«Не понимаю, чего ты раскипятился, дружок, черт тебя возьми!.. Каждый тянет свою лямку, как может. Разве тебе было плохо со мной или я клянчила деньги, ценные подарки у тебя!.. ну, что ещё там? — обернулась она на басовитый призыв из-за ширмы. — Не могу же я разорваться между вами, господа!.. Ах, боже мой, какие же вы все негодяи: ищете гаденького и сладенького, а потом сами приходите скандалить! Не ты ли, наконец, называл это волшебным сном?»
Саша Грацианский выслушал её с видом истерически преувеличенной вежливости:
«И сколько я должен вам за этот сон по совокупности? — И никак не мог разглядеть в её глазах, чем же, чем она вовлекла его в эту пропасть. — По крайней мере я хотел бы получить назад свои стихи, которые писал вам в ослеплении страсти...»
Она начала сердиться:
'Какие ещё стихи? Ах, эти!.. Но это невозможно, дурачок, они же в
Лишь теперь Саша Грацианский полностью ощутил оплеуху Чандвецкого, нанесенную рукой в перчатке и с оттяжкой. Значит, памятный ужин у Постного и был началом беспримерной бесовской потехи, травли зайца, игры с юнцом. Значит, Эмма не случайно попалась ему на улице с коньками два месяца спустя, а, верно, с утра взад-вперед фланировала по Сергиевской, проклиная свое сучье подневольное житье: её бы не лососинами, ей бы стакан горлодера тогда!.. Значит, он не поскупился, этот цезарь из охранки, чтоб вывернуть наизнанку молодого барича, сразить наповал, но без порчи здоровья и одежды. И если только не было ядовитым воспареньем петербургского болота, значит, все там было взято напрокат — особняк, мавританское паникадило, Паппагайло с его индийским изумрудом. Можно было допустить с отчаяния, что и Столыпина-то они ухлопали лишь затем, чтоб придать в глазах жертвы правдоподобность своей злой забаве.
Весенний дождь хлестал на улице. Саша Грацианский до вечера бродил по городу, а когда утомился, то, мокрый до нитки, поехал поплакать в коленях у Наташи Золотинской, видевшей однажды, как он выходил с Эммой из меблирашек.
Здесь и закончить бы этот никогда не раскрытый эпизод, если бы главный-то удар не поджидал Сашу Грацианского чуть впереди. Через неделю по возвращении из Аббации полковник Чандвецкий прислал ему официальную повестку с вызовом к себе, на Мытнинскую. Когда, почтительно втянув голову в плечи, молодой человек вошел в служебный кабинет, там, кроме хозяина, находился и Гиганов. Шпик приоделся
