Проницательный Саша Грацианский успел догадаться, в чем дело: в газетах изредка упоминалось об очередном неурожае в Поволжье.

Саша Грацианский подошел поближе выполнить приказанье дамы Эммы.

«Ну, братцы, э... чего же вы тут встали? — приветливо, чтоб не пугать зря, осведомился он. — Этак и замерзнуть можно. Шли бы вы куда-нибудь в дешевую гостиницу или, ещё лучше, на постоялый двор... вот именно. Чего примолкли, откуда вы, сказывайтесь... кто такие?»

Никто не отвечал ему, но ближняя, помоложе, отшатнулась при виде форменной с металлическими пуговицами шинели; только старик отважно, без удивления или испуга продолжал глядеть на студента, скорее даже сквозь него, как если бы то было всего лишь его очередное голодное видение. В ту минуту Саша Грацианский разглядел и пятую фигуру, привалившуюся к коленям старухи, — девочку в таких же лапотках и крест-накрест опоясанную полушалком; проснувшись, она глядела на студента теми же смутными глазами цвета зимней мглы... Из самых похвальных побуждений молодой человек потянулся приласкать ребенка, но старуха ревниво и дико прижала её головку к себе: не трожь, дескать, наше... что было обидно студенту, потому что он ничего не собирался отнимать у них, а, напротив, сам хотел влить в их души немножко бодрости. Кроме того, снегу там навалило на добрых полторы четверти, а Саша Грацианский при своей подверженности простуде вышел в тот раз из дому без калош. Впрочем, дикость и упрямство мужиков были ему даже на руку, потому что освобождали молодого человека как от денежных расходов, так и угрызений совести.

«Нет, это не погорельцы, это просто так, мужики. Они, видимо, приезжие, — неопределенно доложил он, возвратясь к саням. — Это, по всей видимости, хлебопашцы из-за Волги... Леса-то повырубили, вот и терпят теперь. Ну, дама Эмма, поехали?»

«Дайте им что-нибудь», — странным, зябким голосом велела Эмма.

Саша Грацианский замялся, мысленно катая в пальцах оставшуюся золотую монетку. И вовсе не гривенника ему было жалко, он бы и побольше для России отвалил, чтоб потом изобразить в чеканных стихах свои жертвенные переживания, но... представлялось крайне унизительным требовать у нищих сдачи четыре рубля восемьдесят пять копеек... да ему ещё предстояло расплачиваться с извозчиком.

'Э, ничего... собственно говоря, они уже привыкли. Ведь у них там всегда что-нибудь такое... вот только зря ноги мальчик замочил', — лихо отшутился Саша, усаживаясь в сани.

... Дня два затем его мучила не столько совесть, сколько досада, что уронил себя в глазах женщины, хотя, по его расчетам, он вполне достаточно потратился на нее в тот вечер. Но, значит, мужественность его поступков и убедила Эмму в напрасности дальнейшего сопротивленья. Дело быстрей пошло на лад: теперь Саша Грацианский чуть ли не каждый день провожал свою даму к подруге или просто носил за ней пустяковые покупки и на ходу все читал ей в примороженное ушко всякие стихи, усыпляющие супружескую верность, а она спешила, все как бы убегала от него в редкий, падающий снежок, видно, избегнуть хотела настигавшей её судьбы. Окончательное посрамление жандармского подполковника произошло в меблирашках Дарьял на углу Невского и Владимирского... «Боже мой!» — только и произнесла за весь тот вечер Эмма. Она вообще мало говорила, ни о чем не расспрашивала, со всем соглашаясь одними глазами, и в совершенстве владела даром восхищенно слушать, что обычно у женщин сходит за признак ума в глазах не в меру разговорчивых поклонников. Целый месяц Саша Грацианский был в упоении от своей покорной, подавленной его нетерпеньем жертвы и в конце концов до того распалился, что готов был и жениться на ней...

«Гляди на меня, Эмма, и слушай! Ты завтра же подашь на высочайшее имя прошение о разводе со своим кабаном, — твердил он, дурея от её мертвых чар. — У моего отца есть приятель, прославленный адвокат, и если... Чего ты смеешься?»

Чаще и чаще какие-то искорки поблескивали в её глазах, не слезы.

«Во-первых, я старше тебя, Сашок, а во-вторых... — и качала головой. — Боже мой, да отец просто выгонит тебя, если ты притащишь разведенную жену в его дом! Не торопись, все уладится само собой. Пусть это и будет волшебный сон, о котором тебе мечталось... и совсем не надо тебе просыпаться!»

Конечно, в профессорской либеральной семье Эмме нечего было рассчитывать на успех; тогда Саша Грацианский предложил ей бегство.

«Не хочу, чтобы кто-нибудь посторонний даже смотрел на тебя... тем более твой кабан! Будь готова завтра к вечеру. Ничего не бери с собой... кроме разве только самых любимых твоих безделушек! И жди меня у аптеки, на углу».

«Ты глупый и привязчивый... привязчивый ты, да? — и все не давала ему рассмотреть что-то в глубине своих зрачков, и временами какие-то зловещие недомолвки возникали в её речи, словно бы сжалиться над ним хотела, но всякий раз вспоминала нечто, да так и не сжалилась. — Ну, куда же мы помчимся с тобой без денег?.. покажи, сколько у тебя осталось?»

«Все равно, — бледнел он, закусывая губы. — Я ограблю банк, убью Бенардаки, возьму под проценты у Постного... ты ещё не знаешь, на что я способен для тебя. Я возьму мир за холку и пригну его, как собаку, к твоим ногам».

... Впрочем, к концу второго месяца Саша Грацианский был очень доволен, что не привел в исполненье ни одного из своих посулов. Тогда-то, одновременно с сердечным охлажденьем, и созрел у него сверхсатанинский план вовлечь Эмму в Молодую Россию и таким образом для начала забросить своего человечка в недра царской охранки: не оставалось сомнений, что Слезнев задним числом одобрит его затею. Почти ежедневно, возвращаясь домой с прогулки, Саша проходил мимо Зимнего дворца с усмешкой старого бомбиста, всем своим видом как бы говоря: «Вот погодите, будет вам ужо мыло за мыло, штучка за штучку и за Азефа — Азеф!» О, это был бы такой удар по Чандвецкому, от которого тот рухнул бы почище быка на мадридской арене.

Постепенно Саша Грацианский стал вводить избранницу сердца в круг тогдашних передовых идей, приоткрывал ей некоторые глубины политической экономии, в масштабе собственных познаний, и обучал начальной грамоте ненависти, тем более что и сама она, видно, натерпевшись от мужа, — очень плохо отзывалась о петербургской знати, в частности о лично известных ей, среднего ранга, чиновниках.

Вместе с тем однажды, лежа с закинутыми под затылок руками, она призналась любовнику, что не питает особой склонности и к революционерам.

«Это оттого, дурочка, что сама ты никогда и не видала их, а судишь лишь по наветам своего мужа. Среди них попадаются отличные, ледяного блеска люди. Например, я знаю одного в Лесном институте... двумя курсами старше меня; он как клинок на взмахе. Между нами говоря, этот человек запросто целую типографию в чемоданах на юг перевез... — О подпольной деятельности Валерия совсем недавно намекал ему Слезнев, с собачьим ожиданием ласки в глазах, и с тех пор Саша Грацианский считал себя вправе изредка хвастнуть чужим геройством, так как близость к Валерию и на него самого набрасывала романтическую дымку. — Завтра я буду с ним в театре, можешь взглянуть из ложи... но, чур, не влюбляться!»

Эмма наотрез отказалась, точно так же как и во второй раз, когда, раззадорясь её недоверием, Саша Грацианский назвал ей истинное имя Валерия, назвал без боязни выдать товарища, потому что в случае дурного оборота Эмме пришлось бы раскрыть мужу обстоятельства, при каких получила эти сведения. Кстати, самому Саше Грацианскому они достались без затраты усилий, в единственный их совместный, вчетвером поход к греку на Караванную. Простоватая крайновская тетка по приезде в столицу неосторожно опознала племянника на улице. Правда, Валерий не откликнулся на свое старое имя, но от Грацианского, как и от Вихрова, шедшего с другой стороны, не ускользнули ни рывок внезапно выпрямившейся руки, ни его краткая речевая заминка... Арест Валерия Крайнова последовал недели две спустя, так что у студента не возникло никаких подозрений относительно причастности Эммы к этому происшествию.

Свидания становились реже, и Саша Грацианский искусно воспользовался первой же пустячной размолвкой, чтоб оборвать затянувшийся роман; киевское следствие к тому времени также закончилось, — Чандвецкий вернулся в Петербург с повышением в чине. Уж лед шёл на Неве, когда Слезнев под секретом сообщил своему дружку о предстоящем отъезде соперника на лечение в Аббацию. Полковник уезжал туда с женой, и Саша Грацианский выбрал этот день для нанесения своего беспощадного удара. Возможно, остатки порядочности и удержали бы его от столь низкой неблагодарности в отношении женщины, дарившей его своим вниманьем, если бы при размолвке дама Эмма не произнесла одного колючего словца насчет его