чернявый мужик.
В свою очередь новоявленный приятель, откликаясь на мудрую мысль странника о необходимости приспособления организмов к стихиям великих эпох, осуществляемых кровью живых во благо еще не родившихся, очень четко, будто по печатному читал, поведал батюшке собственную бедографию, как он, будучи исправным русским мужиком со смекалкой, но без склонности к обогащению, последовательно возвышаясь через промежуточные должностя, достигнул председательства в своей епархии, единственно здравым смыслом возвел до опасного процветания. Ибо сперва настоятельно посоветовали сверху помочь нерадивому смежному колхозу по части невыполненных зернопоставок, после чего два года сряду, в порядке встречного плана, вывозили свой достаток вовсе в неизвестные закрома, к весне без семян оставалися.
– Уже я председателем сделался, как вдруг выделился у нас в селе один мухлявый с виду мужичонка, но пробивной, с соображением. Сам нищее всех, а на сходках самый передовой на земном шаре за святое дело крикун. «Бей в набат, родимые, – взывает бывало и вроде слезу утирает, – подымай мир трудовой на всемирное банкирство. Они нас пушками норовили зашибить, а мы их своей мозолистой копеечкой задавим. Выгребай, братцы, дочиста дедовские сундуки, на всеобщую цель. Отметьте, ко вчерашней кобылке, сданной мною по собственному почину, публично прилагаю ейный хомут со всей запрягательной снастью и горько сожалею, что боле нет ничего!» И всем неловко попрекнуть, дескать, хомутина твоя сплошь в мышеединах, а лошаденка – сущая шкапа с полувытекшими скорбными очами – своим-то ходом до живодерки бы не дошла, кабы на казенный паек ее не спровадил!.. Однако в том понятии, что другого такого случая горе народное в яму закопать, когда война всех докрасна раскалила, при жизни не дождешься, я и сам туда же духом устремился. Да и как брату в беде не помочь – нынче ближнему, завтра дальнему, потом и вовсе заморскому, а там, глядишь, несметные народы с ладошкой выстроились... иного фамилию натощак не выговоришь. И как пустились мы с ним наперегонки, то и стал я своих жалеть, отставать помаленьку, по ночам в мысли впадать бессонные. С одной стороны, беду всемирную единой нацией все равно не прокормишь, значит проиграем мы Россию у зеленого стола! А с другой, раскрылась главная суть напарника моего – в том, что чужого не жалко, абы в должность выдвинуться, где с процентом наверстаю упущенное и никто глазом зыркнуть не посмеет под страхом усекновенья. Не успел на селе начальную грамотку с медалью получить, как уже из района на меня покрикивает – подстегни своих бездельников!
Мы по-евангельски против власти не шумим, и раз тебе Расея свыше в прокормленье вручена, то и живи в полное свое удовольствие, пей-гуляй, сколь здоровье позволяет, но и народишку обыкновенно дых давай, хомутину натуго не затягивай... да иному мало винишка да казенных-то харчей! Он из тебя Бога с кровью вынает, а ты ему за то умиленьице, задушевное со слезой да приплясом подай. Отродясь льном да рожью кормилися, опять же коровка при каждом дворе, а тут за нее в каторгу, взамен повелено кроликов разводить да еще кукурузу злосчастную на наших-то болотах. Разрешили овец держать под условием ежегодной сдачи в полторы овчины с кажной головы, значит, полсвоей в придачу. Вконец мужика от земли отлучили: бежать бы, да некуда! Замечаю, пропадает отзывчивость на чужое горе у людей, каменеют сердца, притупляется чувствительность и на свою собственную беду. И примечаю я, стали мужики ко мне приглядываться, дескать, кто таков, ласково на ушко журчит, железными коготками по шерсти гладит, аж мурашки жуткие бегут. Словно бы чужак собственному народу становлюся: подхожу – замолкают, да и сам в очи им взглянуть не смею... но тут пофартило мне. В неплодоносный год обложили нас по два мешка яблок с кажного древа, то я и вырубил свои угодья на дровишки от греха! Да еще задержка срочной дани случилася, не помнится кому, то ли африканским жителям под гнетом капитализма, то ли в честь всемирного прогресса вообще. По совокупности делов дамши мне разок по шее для наглядности, посадили на мое место свеженького. Заодно в тот же год наследник наш пропал на Халкин-голе, а вслед за сестрицей скапустилась и старушка моя. Остался я ни при чем со своим неотступным вопросом наедине. На что замахивались мы, братцы мои, и во что на поверку обернулось? На словах, вроде бы ни печали, ни воздыханья, одна жизнь бесконечная, да получается на мотив, как в церкви поют. А ведь по другому-то разочку, кумекаю, да на нашу житуху насмотревшись, не порешатся народы новую суматоху учинять. Заколотил я досочками сиротскую свою недвижность и отправился с посошком, на твой манер, дознаваться – как и в чем совершилась у нас несостоятельность? Ночей не спал, все ходил да нюхал, где тут собака зарытая? Где я только не приставал, там и сям, на маргариновом заводе сторожем продремал полгода, везде покоя от мыслей нет.
– Сказывай тогда, докопался ли, где зарытая собака находится?
– Зато знаю, где копать надо, – отвечал другой, наливая себе остатки. – Затвердили из букваря, дескать, не боги горшки обжигают, после чего искоренили ихнего брата сверху донизу. И вроде всякому открылась зеленая улица прямиком хоть во всевышние, но стало проясняться с кровью пополам, что качественные горшки творить дано богам гончарной отрасли, да и саму глину месить тоже своя божественность требуется. Открыл некий светоч ума, что вовсе без обжига производство посуды дешевле обходится... А раз имущество по всей земле будет всеобщее, значит, вовсе бесхозяйское, то есть полностью ничье, то и должно погибнуть без присмотру. У прежнего-то хозяина, почитай, в кажном пальце, в суставе кажном имелся хозяйский глаз: соринку не упустит, без которой тысяча не получается. Я к тому, что прежний-то хозяин мошну как килу на груди носил, бедой да болью к самому горлу подвязана, и чуть не смикитил вовремя, глянь, уже нищая сума на шее мотается: гуляй по миру, купец, закаляй здоровье! В бывалошное время сдохнет корова, веху объемшись, так ведь бабы землю с горя грызли, на всею волость голосили, по кормилице убивалися, в районе у нас позапрошлую зиму осьмиэтажный универмаг со всею начинкой дотла выгорел, так веришь ли, поп...
Дальше последовал рассказ, как наехала комиссия из семи начальников, сплошь в ладных бекешках и с портфелями, покачала головой, а убедившись в натуральности происшествия, зашла для составления отчетной бумаги, также по причине морозной погоды в соседнюю ресторацию, откуда через часок-другой, заметно порозовевшая, отбыла в обратном направлении без пролития единой слезинки. Здесь, заслышав подозрительные шорохи по фанерной стенке снаружи, рассказчик благоразумно воздержался от показа обнаруженной им собаки, хотя были всего лишь утратившие терпенье малыши. Собеседники поднялись одновременно, о.Матвей не без усилия преодолевая круговую неустойчивость.
Самому себе отвечая на ту главную, непрестанно угнетавшую его мысль о приблизившейся развязке, батюшка коснеющим языком и совсем уж непонятно распространился насчет единственного теперь шанса на спасенье человечества в том плане, что поелику сердце детское есть наиболее достойное Бога, опять же обжитое его жилище, то в решительный миг перед отменой мирозданья, может быть, и устрашится вернуться в свое царственное ледяное одиночество, в котором пребывал до изобретения людей.
– Смотри, и выпил-то пустяк, а сила какая! – вздохнул о.Матвей и признался виновато, что хоть и окосел малость, зато душе просторней стало, как Ионе по выходе из чрева китова. Развезло его не столько от вина, как от нахлынувших переживаний.
– Надоть тогда закрепить, чтобы обратно не развязалося, – посмеялся его открытию чернявый мужик и протянул о.Матвею чудесную склянку пополнить достигнутое.
