Милой святой неправдой веяло от почтенной увеселительной игрушки на скрипучих кривых стойках и болтах грубой кузнечной работы, от несбыточного нищего роскошества из потрескавшихся зеркал, цветной фольги и стеклярусных фестонов по верхнему ярусу. И немудрено, что сбившиеся в кучки дети, мальчишки и их временные приятельницы, драчуны и тихие, длинные и покороче – вместо того, чтобы обруч гонять по обсохшим дорожкам или совершать сообразные возрасту набеги, завороженно взирали на пролетавшее мимо звенящее кольцо. Запряженная в царскую коляску, неслась во весь опор огневой масти тройка, и, несмотря, что задумчивые, не отставала от них пара слонов, свежепокрашенных в масть морской волны, а уже за ними, распластавшись – под седла для самых маленьких, крался расписной конопатый лев, и наконец, Боже, следом промчалось мимо о.Матвея то самое, навек пленившее его воображение, помесь чего-то с чем-то, деревянное существо неустановленной породы с озорной ухмылкой на круглой роже, словно выпимши, с чурбачком под культяпкой, которой раньше не было: на обоих плачевно сказались протекшие годы. Дело объяснялось простым совпадением, все карусельные звери родня по резчику, отчего чудище, хотя бы и при исполненье обязанностей, так и не признало того очарованного паренька свыше полувековой давности в смешном старике с котомкой. И о.Матвей сознавал это, но все равно не по себе стало от встречи, потому что заодно с ворвавшимся в слух треньканьем ярмарки под мерное уханье какого- то тарабарского бубна над самым ухом, явственно ощутил руку покойной матери на плече, увидел и себя – босого десятилетнего сиротку с первыми в жизни, только что купленными сапожками за спиной да еще с сафьянным отворотцем. Причем самое мелкостное, неприметное вблизи, различалось из полувекового отдаленья, например – очень ветрено было, и у паренька капельки пота проступали по рубахе. Так жарко стало от волненья – тестев азям распустил, отчего стала видна подтянутая бечевкой ряса, устроился на штабеле досок поблизости в смутной надежде доглядеть что-то в драгоценном виденье детства. Но тут машина с затяжным хрипом остановилась, и появившийся из зеркальной середки страшный карусельный мужик, ни на кого не глядя, объявил затихшим в очереди ребятишкам обеденный перерыв.

Чуть тревожно было о.Матвею без привычных обязанностей, дух захватывало, как на спуске с горы. Близился час, когда Прасковья Андреевна вносила ему в рабочий чулан что-нибудь из вчерашней еды. И уже подумывал, стоит ли в людном месте, у милиции на виду, доставать из котомки тряпицу с походной снедью, даже искал взглядом, где присесть, когда заметил на себе пристальный взор рослого чернявого мужика с проседью в куцом пиджаке провинциального шитва и в таких же несусветных кирзовых сапогах. Неизвестно, что заставило его пальцем поманить к себе вполне маскарадного старичка в теплом не по сезону картузе и с длинной палкой, способной вызвать подозрение уличных властей... вряд ли жалость или потребность в компаньоне для выпивки, скорее нередкое в те шумные годы, даже в толпе нестерпимое, как в пустыне, одиночество. Во всяком случае возраст и внешность лучше всякой анкеты удостоверяли его безвредность для чересчур задушевной беседы.

Вскинув на гвоздок снаружи извещенье закрыто на обед, он сперва пропустил гостя в свою контору, она же директорский кабинет и машинное отделение, куда после пролез и сам, согнувшись в три погибели, чтоб не порушить служебное помещенье. Ибо то была фанерная закутка с откидной холщовой занавеской вместо двери, тут же находился и ящик с заводной музыкой. И едва заслонил картонкой кассовое окошечко от настырной детворы, враз на дощатом коробе мотора объявилась опрятная краюшка хлеба, к нему в вощеной бумажке копченый рыбец с пучком зеленого лука, но в особенности придавала уют едва початая поллитровка утешительной. Батюшка отстранился было обеими руками, но зависимое положенье обязывало принять гостеприимство в полном объеме.

За отсутствием посуды отпили в очередь из горлышка и потом, морщась с непривычки, о.Матвей деликатно выбрал себе ломоток копченья от хвоста, поскромней.

– Сразу-то не заедай, пущай пожжет немножко... – заметив его неопытность, наставительно молвил благодетель.

– Спаси тебя Господь, добрый человек... Ух ты какая! – похвалил принятое о.Матвей и уважительно держа бутылку в вытянутой руке, ознакомился с надписью на ярлыке.

– Далеко ли путешествуешь? – издалека приступил к утолению жажды хозяин.

– А вишь, по-апостольски, куда очи поведут. Посошок страннику и компас, и защита, и сердешный друг!

– Вот и кинь его от греха под кусток, пока не застукали вас обоих по бродяжной статье... нонче вашего брата не одобряют!

Они повторили удовольствие и помолчали в полном согласии с текущей действительностью. Теснота располагала к доверию, и так как сближение между отверженными лучше всего достигается через обоюдный обмен злоключеньями, то о.Матвей, приноравливаясь к роли отныне безродного странника – отчего чуть поразветрилось на душе, посвятил мужика в свои прискорбные поповские обстоятельства, – кроме той родительской тайны, что с недавних пор горбила обоих стариков.

– Но все равно ты меня не бойся, что поп... – поспешил он упредить, подметив настороженное внимание во взоре собеседника. – Только во мне и осталося, что на бывшем погосте проживал. Птенцов-то кормить надо, вот и стал я тайный, пока не спугнули, сапожник. Знаешь, когда война либо большое переустройство вроде нашего, тут народишко горстью меряют: в мешке кажного зернышка не рассмотришь. Народ занятой, иной не нашего происхождения... да и кому охота по правде-то в жизнь твою исподнюю вникать. Раз ты поп, тебе и пуля в лоб!.. А сам-то я не духовного звания, и родитель мой помер от непосильного труда. Только и запомнился, как, на работе поранившись, домой ране сроку ввалился, на лавке сидел, пока мать тряпицу на повязку рвала... какой-то чужой, рукастый да суставчатый, омутища под глазами, опилки в бороде. Кабы фабричный был, верно, оказали бы и мне снисхожденья, а он у меня пильщик на раме был. Занятие не сахар... Шесть метров, по нонешнему счету, бревно на козлах: младший на себя пилу подымает, старший вниз отвесно на себя ведет, в ней полпуда без малого. Вот и считай, если по два сантиметра на кажный ход, то на весь-то продольный рез должен ты триста разков этак-то махануть с темна и до темна. Должность тяжелая...

– Да уж чего тяжеле! – согласился директор увеселительного предприятия, по-братски разливая остаток волшебной отравы. – Честно сказать, в роду у нас не пилили, но доводилося видать на стороне. Туда и работник требовался сухой, ростом подлиньше, безжалобный, одно слово русский мужик. Помнится, у них вроде и поту не бывало. Он у тебя с чего помер-то?

– А вишь, в русско-японскую воздухом ему в грудь шибануло да недельку спустя по возвращенью изба сгорела... Ну, и надорвался от крестьянской заботки. Ладил новую поставить, вот и соорудил себе домовину в три неструганых досочки без окон. – Он допил угощение и с усмешкой подивился, как под его воздействием пережитое убывает в безразличную даль. – Дальше ничего такого не случалося... добрые люди подсобили сиротке на ноги стать, потом свои детки народилися... даже пофартило в столицу перебраться, только не ко счастию!

– Вот и меня тоже ишь куда крутануло... По совместительству стал в одном лице директор, он же мотор, если сломается, – прикинув сказанное в уме, отозвался хозяин. – Ребятишкам политику не растолкуешь, знать ничего не хотят, рты разиют, кулачками ко мне стучатся: вот и кручу! – свысока посмеялся чему-то