безрассудное намерение – по крутому склону любой ценой втащиться на вершину славы. Слишком волновался, найдутся ли портные, успеют ли сшить хотя бы один дипломатический сюртук, так как собственный гардероб растерялся, пообветшал, стал не по фигуре, Дымкову же, как оригиналу, был простителен любой вид... Даже справки наводил стороной, который из шведских орденов доступен выдающимся иностранцам и где его носят: мечталось, чтобы на ленте через плечо. Представлялось, что королю захочется не один раз посмотреть летающее пальто, а такой особе неудобно оставаться в долгу перед каким-то большевиком, и, разумеется, награда коронованного поклонника могла бы возвысить старого Дюрсо не только в глазах покойного родителя, но и советского правительства, не привыкшего замечать свои таланты до признания их заграницей... Ему так плохо было в тот вечер, даже не нашел сил предупредить дочь, что проедет прямо в банкетный зал, а прибывший к началу Дымков по рассеянности не обратил внимания на плачевную наружность шефа. Тем не менее оба важнейших тоста старик отметил соразмерными глотками вина, всякий раз запивая тайком спрятанную под губой таблетку. Третий же и заключительный, насчет круговой дружбы северных соседей, от лица своего коллектива произнес он сам, уже на исходе сил и, как все понимали, для единственного там, с опущенным лицом для лучшего запоминанья, неприметного товарища, от чьей подсказки зависело разрешение на заграничный выезд. С бокалом в руке Дюрсо заявил собравшимся, что хотя ему, хлебнувшему по горло старого режима, глубоко наплевать на обреченный капитализм в полном объеме, однако не отказывается между делом на призыв истории путем личного обаяния плюс к тому кулуарных переговоров поослабить международную напряженность, без чего нельзя предотвратить назревавшую войну. Участники банкета, в большинстве закаленные администраторы столичных зрелищ, восприняли речь Дюрсо с видом глубокомысленного наслаждения, как разновидность эстрадного жанра. Тотчас после подвига ожидавшее такси отвезло оратора назад, в постель.

На банкет Юлия так и не приехала, вообще несколько последующих дней не появлялась нигде. Трудно было предположить, чтобы девушку с ее вольным умом мог сразить такой смешной удар, которого как будто и не было. За книжку ни разу не взялась, и все равно к вечеру уставала от себя, потому что, если и была рана, все время пребывания наедине с собою – в зеркале, не лечила, а пуще растравляла ее воспоминанием подробностей. Все кинжала не попадалось по руке, но главная трудность заключалась вообще в недоступности ангела для отмщенья... И опять непонятно до поры, как сам он с его способностями не узнал о сбиравшихся над ним тучках.

Первый выход из дому состоялся сразу по возобновлении гастролей Бамба. Не могла отказаться от наркотического опьянения, доставляемого почтительным вниманием публики, ничуть не меньшим чем в отношении героя дня на арене: слишком привыкла быть у пульта назревающих вокруг событий. Как всегда, приехав ко второму антракту, она через служебный вход поднялась было на свое законное место, но выставленная в проходе охрана не пропустила ее в директорскую ложу. Туда прибыл мало кому известный и даже, казалось бы, промежуточного ранга сановник, даже не полувождь, административная значимость коего обозначалась лишь количеством по всем щелям расставленной охраны да разве только особо оскорбительными приемами обращения, какого Юлия не испытала от самого Курандина при точно такой же случайной встрече. Высокомерно начальственной печалью, из-за необходимости копаться в грязи, был окрашен состоявшийся на вонючем лестничном сквозняке допрос Юлии насчет ее социальных координат, также – истинной цели проникновения в цирк без билета и необычным путем, – но еще более раздражала неторопливая пунктуальность, с какой чуть не по секторам сличали ее внешность с фотографией в документе и кончиками пальцев затем исследовали содержимое сумки, прежде чем отпустить... всякая мелочь полицейского прикосновения приводила Юлию в бешенство. Не вступая в пререкания, она прямиком отправилась рассказать о случившемся Дымкову, чтобы тот длинной рукой проучил зазнавшегося вельможу, но сообразила по дороге, что жалоба ее означала прощение предполагаемому защитнику за еще худшее оскорбленье... Как всегда, публики было чуть не вдвое больше проданных мест. По круговому променуару в два встречных потока текла пестрая зрительская масса, распаренная не столько даже аммиачной конюшенной духотой, как волнением предстоящей необыкновенности. Пока колебалась, идти ли, Юлию понесло толпой: ничего, пусть смотрят на сверженную королеву! Ее замечали и сторонились, склоняя головы под предлогом заблаговременного протирания биноклей, и тем пристальней к ним под носовые платки засматривали особые инспектора, выуживая контрабандные фотоаппараты. Обильная иностранная речь подтверждала возрастающий зарубежный интерес к иллюзиону Бамба, способному, при некоторых условиях, затмить все прочие сенсации века. Как раз двое у Юлии за спиной беседовали по-немецки о мимолетной заметке в заграничной прессе, где московский корреспондент тоном комического прогноза, вполне всерьез, однако, предсказывал цирковому аттракциону грозную будущность в арсеналах наступающего коммунизма, – но ничье признанье, хотя бы мировое, не могло смягчить ее гнева. Когда же кто-то из старых приятелей отца детским именем назвал ее сбоку, вовсе не обернулась во избежание расспросов о постигшей ее катастрофе, тень которой еще отражалась в ее лице.

Совсем недавно глохла и слепла от ярости, заслонившей все на свете, поостывшая теперь в ноющую потребность отплаты – не сановнику, конечно, занявшему ее тронное место наверху. Сколько же полезных открытий по части мщенья было сделано Юлией за минувшие дни добровольного заточенья! Казалось бы, каким инструментом добраться туда, в середку ангела? Но ведь убойные качества кинжала определяются не только твердостью металла, длиной жала, тонкостью заточки, даже не механическим расчетом лезвия, для лучшего преодоления среды или веществом подсобного действия, заранее нанесенного на режущую поверхность, но в неменьшей степени морально- психологическими обстоятельствами, вроде внезапного удара и выбора самой точки пораженья, откуда орудию легче проникнуть за пределы, обусловленные его техническими параметрами, желательно в самый мозг жертвы. И престранное совпадение, едва подумала о внешнем виде кинжала и подходящей для него руке, тотчас наткнулась взглядом на мелькнувшее в потолке узкое, как бы затесанное лицо. Значит, и он различил ее одновременно, потому что видно было, как дернулись от неприятной неожиданности его усики, и потом произошла стремительная эволюция взаимоотталкиванья, отражавшая механизм их тогдашних, на разрыве остановившихся отношений.

Надо подвести итог чувствам, с какими они сходились в этот раз. Если любая жизнь бывает проникнута одним каким-нибудь стремлением, неизгладимой, до гроба неосознанной тоской иногда, то у режиссера Евгения Оттоновича Сорокина все заключалось в преодоленье той давней, еще киевской травмы; происходившим отсюда ощущеньем неполноценности и мерился масштаб его болезненного самолюбия. На своих кинопремьерах и международных фестивалях, чем ценнее бывали премии и громче аплодисменты, тем унизительнее представали некоторые болезненные видения детства... Нет, не услужливо суетливая при всей громадности, столько конфуза доставлявшая юноше своими ухищрениями нищеты, бестолковая мать, не столь же фантастический отец в портновской жилетке и с чахоточным хвастовством о своей причастности к истории, так как подмастерьем у знаменитого портного принимал участие в сооружении того самого парадного мундира для господина киевского градоначальника, в коем тот совместно с чинами придворного ведомства проносил мимо огорченного государя императора только что подстрелянного Столыпина... Пожалуй, никогда и ни к чему другому в жизни, включая приобретенный впоследствии малолитражный автомобиль, потолок мечтаний советского деятеля на вершине бытия, не питал Сорокин более страстного вожделения, чем к той кондитерской слоеной драгоценности с розовым тюрбаном глазурованных сливок, на которой и был так печально застукан в богатом особняке на Банковой. Юлия всегда понимала, что было бы смертельной обидой Сорокину хоть полусловом обмолвиться про тот смешной, давний, вообще незначащий эпизод: ну чуть у них возникала пауза в разговоре, оба почему-то именно его принимались разглядывать в памяти своей – пристально и по-разному: она – как лакомство, сберегаемое в запасе до поры, он же – как хлыст, которым когда-нибудь его ударят по лицу. Однако имелось нечто, еще более тяготившее знаменитого режиссера, – не одни только черные, сквозь лестничную балюстраду, насмешливые глаза наблюдательной девочки преследовали его всю жизнь, даже не само по себе скрипучее пророчество великого Джузеппе насчет его кинокарьеры, а последующий затем