непонятное ему слово. – Чудо – это всякая безмерная и всегда несбыточная радость, без которой, как без воздуха, нельзя на свете жить. Что вам требуется для этого? Воля, заклинание, неотвязная боль, оплачиваемая разочарованием?

– О нет, – доверчиво отвечал Дымков, – я просто тянусь рукой в пустоту, где таится все, и беру оттуда любую вещь, какая мне подумалась.

– Любую в смысле товарной ценности или нравственной емкости? – жестко и загадочно переспросила Юлия.

– Ну, – замялся Дымков, – в зависимости от масштаба задуманной цели, а иначе в случае перерасхода сил может потребоваться изрядный срок на возобновление их запасов. Какое сокровище вы имели в виду?

– Ну, скажем, дачу, знаменитую картину, автомобиль... и даже взрослого верблюда, например, – неожиданным поворотом сменила она тему из опасения обмолвиться о естественной надежде женщины ее красоты, зрелости, ума, воспитанной в условиях династической знатности.

Разговор происходил в тот самый раз, когда чинилась туфля, на девственно-голом пустыре Воробьевых гор, над Москвой. В тогдашнем смятенье все казалось Юлии, что окончательное решение свое она должна принять лишь под огромным небом, на высоте, и чтобы под ногами простирались миры и царства. Во всяком случае, только безумный душевный непокой мог завести сюда такую горожанку, как она, да еще в пронзительную апрельскую непогоду. Когда-то здесь, в густом сиреннике помещался рай гуляк, знаменитый крынкинский трактир, о чем доселе напоминало черное, на заблудившегося пропойцу похожее древо неизвестной породы, кривое мокрое полено без листвы. Обширное плато за спиной уже приспособлялось под строительную площадку эпохального значения, зато впереди открывался свободный, не захламленный техникой вид. Еще набухшая от напряженья река, недавно взломавшая зимний лед, изгибалась полукругом внизу и точь-в-точь такой же кривизны, цвета чумы, гадкое облако от соседнего асфальтового завода стлалось над нею из края в край. Дальше, во влажной дымке низины располагался незнакомый неприглядный город, невежеством одних и ненавистью других поутративший былую красу, белокаменные вехи своей истории, столько веков манившие к себе Европу купола да башни. Несколько последних тусклых золотинок еще сияли сквозь теплый моросящий дождик, застилавший видимость и уводивший все это в такую даль, что смотреть на рану было легко и почти не больно.

Оставив машину на проезжей части шоссе, Юлия со спутником глядели в пространство перед собой, облокотясь на временную каменную изгородку над кручей.

– Слушайте, Дымков, смогли бы вы сразу и сейчас учредить здесь, – врастяжку, чтобы не сбиться, заговорила Юлия, кивком на город уточняя задание, – учредить голубое озеро с яхтами, пляжами и даже лебедями? Если это вам по силам, господин ангел, разумеется!

Тот даже отшатнулся, напуганный чисто патологической греховностью ее желания, меж тем как оно диктовалось не геростратовской прихотью или меркантильностью, как впоследствии истолковал Сорокин рождение ее подпольного музея.

Она заколебалась, – не то чтобы жалко стало чего-нибудь на свете для эффектного эксперимента в библейском стиле, а просто не успела бы отменить по телефону назначенную у нее же на квартире послезавтрашнюю вечеринку по случаю дня рождения. Правда, катаклизм избавлял ее от необходимости обзванивать друзей, которые... Она запуталась и померкла.

– Не надо, мне расхотелось. Что-нибудь другое сперва, не знаю. – Она измученно пошарила взором вокруг себя. – Я хочу обыкновенное антоновское яблоко...

Тотчас извлеченный из воздуха зеленоватый плод, несмотря на сертификат присохшей веточки и характерную, десны обжигающую кислинку, оказался вовсе не съедобным из-за мерзкого жестяного привкуса и полунадкушенный помчался вниз по склону, попрыгивая на проталинах.

Кстати, Юлия не сомневалась, что опыт истребления многомиллионного города дался бы Дымкову гораздо легче, нежели вульгарное яблоко... Но вряд ли одной рассеянностью объяснялось, почему не все так гладко удается ангелу, в могуществе которого после создания роскошной автомашины уже не сомневалась. Теперь она воздерживалась даже от неосторожных помыслов не только из прежних соображений, что неограниченные возможности парализуют сами себя, если не умерять благоразумием разгул необузданных желаний. Между тем, материальные обстоятельства заставляли подумать о пополнении иссякающих фамильных фондов, и, конечно, Дымков охотно, любыми средствами пришел бы друзьям на помощь, но, судя по недавнему разговору с Никанором, отцу и дочери Бамбалски было известно о последствиях, связанных с выпуском кредитных билетов частным образом, помимо государственного казначейства. Речь могла идти лишь о реализуемых из-под полы непронумерованных ценностях, но было унизительно каждый раз по утрам испрашивать у Дымкова ювелирную вещицу на текущие расходы, а сделать сразу хотя бы полугодовой запас – сверх того и опасно: обладание количеством золота или горсткой качественных бриллиантов сближалось в представлениях граждан с хранением взрывчатки на дому. Однако существовали иные, невалютные сокровища на предъявителя, не подверженные биржевым колебаниям, напротив – с нарастающими процентами по мере старения: произведения искусства. Юлия исходила из мысли, что если смертный художник, выходец из трущобы, способен создавать нетленные творения, то у ангелов при условии тренировки и некоторого умственного напряжения должны получаться вовсе блистательные шедевры, в разряде чуда. Она не могла предвидеть, что такой поворот повлечет для нее еще большие разочарования с риском жестокой простуды в самом конце приключения... Для наилучшего усвоения данной проблемы мыслителям предлагается решить заблаговременно – почему так пресен хлеб богача, почему не совратили святого Антония первоклассные прелести адских женщин, почему все обольщения цивилизации не могут заглушить в нас тоски о некоем блаженном прадетстве?

Меж тем, приблизился первомайский праздник и с ним одно из двух важнейших в нашем повествовании свиданий. Никанор Шамин вскользь приоткрыл мне, что оба они бросают свет на происхождение всех горестей земных. По невозможности избавиться от них, люди во все времена искали посильного утешения, одни – в примирении ничтожества своего с абсолютным произволом неба, другие – в составлении заумных, наподобие алгебраических уравнений с участием всех знаков наличного философского алфавита; наиболее нетерпеливые пытались рубить питающий зло и лежащий поверху корень материального неравенства по недоступности главных, спрятанных глубоко в почве. Повторность скорбей заставляет некоторых признать их неизбежность, но странно, что всем, со времен Зороастра искавшим их первопричину в якобы задолго до нас происшедшем конфликте двух могущественных противоборствующих сил, не хватало конструктивной догадки нащупать источник самой первопричины, без чего никогда не определиться нам, заплутавшим в безднах мирозданья, не разглядеть просвета впереди. Новизна, хотя бы и на старой канве, сделанного Никанором заключения состояла в том, что, признавая неотвратимость человеческого страданья, он предвидел возможную его конечность – в случае примиренья враждующих сторон на основе одного созревающего варианта, пока содержимого в секрете, но уже обозначившегося в нашей действительности.

Всеобъемлющий иероглиф человеческой истории, составивший сущность Никанорова открытия,