Все это время, как ни отворачивалась, Дуне никак не удавалось изгнать из поля зрения трагическую расфранченную куклу, о которой шел торг. Буквально по минутам могла бы назвать, что поделывает вверху, за балюстрадой, может быть, самая противоестественная пара, какая только случалась на свете. Очевидно, из-за дымковской неприспособленности к земному распорядку, а возможно – опасаясь очередной, ради краткости, проделки с его стороны, женщина сама вела расчет с официантом. Тот машинально кивал, не спуская озабоченных, чем-то обнадеженных глаз с ее спутника, в котором по странной подсказке сердца уже опознал героя тогдашних столичных слухов и догадок. Но, значит, сам Дымков вовсе не понимал ни своей эпохальной славы, ни тем более прощального значения ее вспышки перед погружением мира в беспросветный рационализм. Чуть оставшись наедине с собой, без стороннего присмотра, он враз утрачивал характер неистребимого весельчака, напротив – в его поведении проступало что-то от плененной, голенастой и долгоносой птицы, высматривающей лазейку для бегства, равно как в манере время от времени близоруко подносить к глазам пальцы угадывалась попытка постигнуть назначенье стеснительного, совсем ему не обязательного, все еще полностью не освоенного тела, бремя которого не вознаграждалось пока обычными вульгарными радостями бытия. Возможно также, то было временами мучащее всех нас воспоминанье невесть о чем! И значит, женщине были знакомы такие припадки, потому что наугад, не прерывая расчетов, протянула Дымкову зажигалку из сумки, и Дуне жалко было видеть, как он тотчас отдался любимой игрушке, как ребячливо улыбался возникавшему перед ним язычку пламени, освещавшего глубину его глазниц... Все чиркал и гасил, всякий раз нюхая пальцы: что-то здесь не совпадало с его представленьем о большом огне. За минуту перед тем, пестрый и забавный, всего лишь для нее шут гороховый, он снова показался Дуне заблудившимся ребенком. «Я здесь, взгляните на меня, совсем рядом...» – мысленно прокричала она, и Дымков тотчас безуспешно повертел головой, как и люди – при неполной пока глухоте силятся распознать происхождение звука. Таким – помнила его, когда по первому зову являлся к ней в мезонин, и теперь беспомощное неведение его показалось Дуне тяжким предзнаменованием.

В ту же минуту Дуне пришло в голову, подавив личные обиды, обратиться непосредственно к Дымкову за помощью, и таким образом остается предположить, что Дунин отказ добыть деньги впрямую предшествовал, если только не был причиной, решениям Шатаницкого на ходу перестроить расставленную западню.

– Итак? – спросил Сорокин.

– Нельзя... – с опущенными глазами твердо сказала Дуня. – Не хочу.

– И не боитесь, что кто-нибудь однажды помимо вас откроет вашу дверь?

– Никто не сможет войти туда без меня, – улыбнулась Дуня.

– Но почему, почему?

– Она нарисованная.

На таком повороте Сорокину полагалось бы оскорбленно подняться и уйти, но, значит, при сочетании благоприятствующих условий именно иррациональность поступающих к нам сведений становится источником самовоспламеняющейся веры – в силу до детскости простого прозрения, что дверь в неведомое должна отмыкаться таким же незаправдашним ключом. И вдруг, вопреки голосу служебного благоразумия режиссер Сорокин абсолютно уверовал в ее существование, причем вера его, по Тертуллиану, по меньшей мере учетверилась бы, кабы узнал вдобавок ее весьма странное местоположенье на замкнутой в себе колонне. Последовавший затем припадок начался кратковременным столбняком, после чего из самой его середки забубнил уже знакомый по прежним разам, жестяного тембра и без нижних частот, сдавленный голос, сопровождаемый серией томительных жестов и спазматических восклицаний в духе былых кликуш с церковной паперти, что само по себе не могло украсить признанный столп социалистического реализма. Хорошо еще, что высказанная затем ахинея, к которой, стыдно сказать, сам он прислушивался с нескрываемым интересом, не привлекла штатных наблюдателей, потому что содержавшиеся там вольности, хотя и подсказанные нечистым духом, весьма могли повредить не только его политическому, но и физическому здоровью.

Верхняя пара за балюстрадой явно собиралась уходить, и, кажется, Шатаницкий имел намеренье, благо невидимка, воспользоваться свободным задним местом у них в машине. К вечеру погода изменилась – в зеркальном окне ресторана валил густой снег, застилая сизую окрестную даль, и, значит, указанному господину не улыбалось возвращаться в город эфиром, в некотором роде без пиджака. Именно профессорской спешкой уложиться в несколько оставшихся минут, также и раздвоившимся по той же причине Дуниным вниманьем объясняется обидная неполнота, а местами и несвязность воспроизводимых здесь сорокинских рассуждений – с поправками на прежние его, из той же будки, высказыванья. Вкратце они сводились к тому, что предстоящие вскоре, целая серия, лишь с сейсмическими потрясеньями соизмеримые бури не только взмутят или осквернят, но в силу чисто животных страданий вовсе затопчут светлые роднички, издревле питавшие большое искусство, без коего люди запросто понизятся в человеческом ранге, ладно еще если на одну лишь, не более, биологическую ступень. И якобы единственный выход, чтоб не захлебнулось в гное, сукровице, лжи и кое-чем похуже, состоит в заблаговременном обращенье к первоисточнику всех ценностей на свете – человеческой душе, в лучах которой мир предстает уму. Получалось даже, будто она одна определяет сокровища, недостижимые со всех баррикад эпохи, и посредством некой содержащей там вестибулярной кристаллинки, как весьма неанатомично выразился профессор, не только научила обладателя своего слышать божественную тишину, но и, возводя его на отвесные обручи вселенского сознанья – из пещеры, не дала ему сорваться в пропасть по причине телесного тяготенья к земле, – не только от века в нас желанного, но и вполне осуществимого однажды. «На своем веку вам еще не раз придется наблюдать сквозь слезы, фрекен, с какой деловитой страстью, даже с ликованием, человек будет хлестать взрывчаткой свои святыни, лишь бы вырваться на волю из стеснительных, всякого рода, им же созданных оков». Нам понятна ярость зловеще-затихших передовых мыслителей, вон того в особенности, чуть неглиже с похмелья, потому что и впрямь зазорно было слышать, будто такой жироскопической штучкой, поднимавшей человека по лестнице материальной цивилизации, было не что иное, как пресловутое, уже не раз слышанное нами алканье чуда, тогда как из неоднократных высказываний того же товарища Скуднова, например, на квартальном совещании животноводов Киргизии, не говоря уж об инстанциях повыше, доподлинно известно, что единственным двигателем нашего развития был труд. Если даже из всего контекста людской истории, из многократной преемственности ее и вытекает, что прогресс является постепенным утоленьем некой предвечно заложенной в нас жажды, то вопрос – какой? Так складывалось в итоге, что раз преддверием к спасительному чуду служит надежда, в свою очередь питаемая тайной, то, вручая свой секрет самому важному из искусств, представленному здесь доверенным лицом от Мосфильма, фрекен запросто помогла бы человечеству еще годок-другой продержаться на достигнутом интеллектуальном уровне.

Там, вверху, почему-то медлили уходить, и, видимо, чтобы заполнить паузу, Сорокин с разбегу распространился насчет всякого художества как лупы для рассмотрения еще не открытых тайностей бытия, подобно тому, как изобретение предполагает выявленье неизвестных возможностей. И наилучшим средством к тому считал он погруженье события в неповторимую среду человеческой особи, выступающей за рамки принятого эталона, желательно даже тронутой каким-то дисгармоническим расстройством, чем якобы дополнительно усиливается прозрение искусства прямо пропорционально коэффициенту искажения. Дело специалистов рассудить, насколько здесь уместна ссылка на иммерсионную микроскопию или