сутки сожженный детский донос был задержан как раз по требованью Дуни, с утра развившей просто непосильную при ее хрупкости спасательную деятельность. Начать с того, что еще той же разгромной ночью, в перерыве, пока младший брат безмолвно стенал и плакал в уединенном дощатом ящике, подавляя свое безутешное мальчишество, панический поиск любого исхода кинул его сестренку к заветной, так никогда и не объясненной старо-федосеевской колонне. Влекли туда запомнившиеся от одной давней прогулки с Дымковым зеленые, с привольным озерцом посреди и вполне пригожие для поселенья пологие холмы, пускай даже в землянке на первое время... Господи, да окажись там сама Атакама, бесплоднейшая из пустынь, такая добрая, потому что совсем бесчеловечная, Дуня непременно уговорила бы родителей скрыться туда от правды и ее чиновников, железной дверью затворясь навеки. Разумеется, очень скоро все они погибли бы там из-за отсутствия паствы и заказчиков, также по нехватке продовольственных продуктов... но все равно, все равно, лишь бы день и тишина!

Дуня застала в колонне бурю и мрак. Непроглядный океан, словно в раскачку на гремучих цепях, которых никто не слышал кроме нее, бушевал там из края в край, норовя закрученными на гребнях валами дошвырнуться до одинокой, в проеме неба, звезды. Как раз набежавшая волна остановила Дуню на приступке, однако успела черной пеной замочить ее простертые вперед, за черту просунутые руки. Было странно видеть себя, плечи и ладони, как бы в дырах от крупных брызг, вернее от заключенной в них тьмы, и так силен был гипноз образа, что всю обратную дорогу, да и дома целый час потом старалась незаметно стряхнуть с себя это... К сожалению, грустная концовка старо-федосеевской обители не позволяла нашим химикам нацедить в пипетку того мнимоиррационального вещества, которое сам рассказчик, для наведения тумана, упорно сближал с некой предвечной памятью, в которой как бы растворено сущее, так что мы, нынешние, включая номенклатурных работников, даже вождей, всего лишь блик от звездного луча, возникший на ее вознесенном гребне... даже малым ребятам очевидна ненаучность подобного воззренья.

Неудача с колонной и заставила Дуню броситься из одной крайности в другую: добывать через Сорокина необходимые средства на выручку семьи. Здесь полностью проявилась житейская Дунина непрактичность, ибо лишь в аду, по слухам, деньги за столь важный товар, как человеческая душа, выдаются без бухгалтерской волокиты, десятка страховочных виз, без троекратного подоходного обложенья. Но сделка была обоюдовыгодна, потому что по выходе на экран сенсационная картина о конструктивной изнанке бытия сулила ему кроме куша денег сверхколумбову славу... и, конечно, у такого ходока при его исключительном напоре и мощных связях хватило бы энергии добиться самого скоростного, благоприятного прохожденья в сценарных дебрях. Да еще незадолго до старо-федосеевской истории усилиями самого же Шатаницкого, не иначе как в предвидении означенной операции было создано Главное Управление атеистических фильмов с довольно либеральными полномочиями насчет как мистики, так и подцензурной эротики, лишь бы сработала заложенная в корень идея – расстрелянье Бога. Устная, при подписании указа, директива великого вождя позволяла не опасаться перегибов в деле совращенья верующих в просвещенное безбожие: на худой конец не составило бы затруднения сплавить такую долгоиграющую мину в заграничный прокат. Шепотом, не для дам, добавляли его игривый en toutes lettres, высказанный комментарий насчет склонности обреченных классов тонизировать малинкой свои дряхлеющие силы, – и якобы усы погладил при этом.

Одетая и без сна мать еще лежала пластом, когда Дуня начала свои сборы. Она оделась в самое лучшее свое, трудней всего далась наигранная беспечность в глазах. У ней еще не было опыта, но безотчетное чутье гонимых подсказывало ей, что отблеск беды, да еще такой подпольной, мог отпугнуть великого удачника. Поразительно, что сохранился в памяти нигде не записанный, столько месяцев назад и вскользь произнесенный номер сорокинского телефона. Вперебежку, из одной в другую начался обход автоматных будок в Старо-Федосееве, все не решалась позвонить. Сперва кого-то разбудить боялась, но вовремя сообразила, что тот может укатить за город на весь день. Но как только набралась храбрости, то вдруг забыла две последние цифры... Последовавшие затем знаменательные совпаденья показывают, насколько все было готово к заключению роковой сделки.

Наугад произнеся пятизначный номер, Дуня сразу попала на Потылиху. Был выходной день, без шанса застать кого-нибудь на студии, но ответили без промедленья. Когда же без капельки удивления попросила позвать режиссера Сорокина, сам же он случайно оказался у телефона.

– Слушайте, Сорокин, не кладите трубку... Я сейчас все объясню, – отчаянно прокричала она, даже не назвавшись в спешке из боязни обрыва. – Помните, я вывихнула ногу в начале зимы, ночь и метель, и ваша синяя машина... Так вот, я решилась, я продаю то самое, если оно еще нужно вам... ! Ну, помните теперь?

Дальше снова шли совпаденья. Сорокин крайне дорожил своим временем и досугом, а в студию прибыл лишь ради неотложного совещанья... и вообще он уже подзабыл забавную девицу в смешном капоре и шубке, помнится, голубого рытого плюша, употребляемого на подклейку футляров для среднеазиатских музыкальных инструментов. Он еще колебался с согласьем на сомнительное приключение, но в срывающемся девичьем голоске звучало обещание чуда, от которого не посмеет отвернуться самый иронический скептик на свете. «Ах, это вы, малютка?.. Как же, как же!» И тотчас выяснилось, что из-за срочного вызова докладчика в высшую инстанцию заседание переносится на понедельник, отчего, в свою очередь, переместились другие мероприятия, и в донельзя перегруженной повестке сорокинского дня объявился двухчасовой просвет, как раз на обеденное время. Природная осторожность заставила его назначить местом встречи водную станцию в Химках, где дальность и глухой сезон обеспечивали ему безопасность от дотошных друзей: он не любил быть мишенью. Новый тамошний ресторан, сразу привившийся у спортивной молодежи, кроме того, в первое трехлетье стал модным местом у обеспеченных москвичей, стремившихся за светским развлеченьем в пределах от дюжины шампанского до кружки пива под шашлык забыться от суровой тогдашней действительности.

Нужно было ехать долго, и с пересадками, так что успела померкнуть краткая прелесть первовесеннего денька, заодно с ним и возникшая было надежда. Перед закатцем, в косых его лучах, немножко просиял неказистый об эту пору подмосковный пейзаж, но Дуня за всю дорогу не выглянула в окно автобуса, рукавом не обмахнула запотевшего стекла, – ехала и качалась на сиденье, прикидывая в уме возможные условия сделки, тоже всякие попутные обстоятельства, слившиеся по мере приближенья к цели, в самые пугающие сочетанья... В сущности, заодно с дверью ей предстояло продавать самое драгоценное свое, тему дымковскую, то есть бессонные виденья последнего месяца, расцвеченную тревогами за ангела, разумеется, в пределах провинциально-ребяческого воображенья. Ей чудились темные притоны и подворотни, знакомые по романам с чердака, душные альковы, чуть ли не игорные дома, если бы имела о них хоть слабое зрительное представление, – другие, ею же придуманные страхи вроде каверз, обольщений, надувательства... мало ль бывало в ту пору небережных, хуже вострого ножа, прикосновений!

Последнюю неделю она в думах своих о Дымкове постоянно видела его с женщиной... нет, то не ревность была к возможной и, кстати, уже появившейся сопернице, ибо совсем другое связывало Дуню с ее созданием, даже не боль материнская за отданное превратностям моря житейского любимое детище, – скорее одержимое состояние художника, прикованно следящего за движением самого себя в нем, еще вернее его смутная творческая печаль о чем-то преходящем, гаснущем, распыляемом, как звездный свет, без надежды на повторенье здесь. И оттого, что буквально все в Дымкове от чрезвычайной доброты и бесхарактерности до простоватой внешности его было только от Дуни