других нонче в такую высь вознесло, что в газетах только крупным шрифтом поминаются с непременным приложением портрета. Но я-то всю их хохлатую публику, можно сказать, своими руками перетрогал: бундисты всякие, максималисты тоже, которые, бывало, по двести семьдесят девятой статье свода военных постановлений...

Тут кто-то бегающим голоском поинтересовался было, что по названной статье ихнему брату полагалось, однако соседкин муж тотчас многообещающим взглядом отстранил его не только от участия, но как бы и от жизни самой, после чего, в задний ряд перейдя, тот до конца представления и звука не проронил.

– Не обращайте внимания: ему всегда много знать хочется, видно, сведения для кого-то собирает! – щелкнул он беднягу в назиданье и поощрительно погладил вздрогнувшее гаврииловское колено. – Но представляю себе кипучие будни революционной борьбы, когда все чем-нибудь заняты. Одни нелегальщину в подвалах печатают, другие динамитцем на губернатора запасаются...

– Было дело и с динамитом, – сказал польщенно Гавриилов и губы облизал. – Самому доводилось привозить из-за границы...

– А что, небось заграничный-то похлеще брал? – вставил кто-то сбоку. – Если по другим продуктам судить, наверно и сравненья нет...

– А вот считайте... – принялся Гавриилов, – на князя Сергея, по нынешнему счету, всего полтора кило потребовалось привозного-то, да еще колесо от коляски вон куда закинулось, еле нашли. А на Плеве почитай втрое потребовалось отечественного производства... Зато как махануло из желтого облачка это самое, черное с багрецом... – и не досказав, пожевал что-то не без удовольствия. – Гадалки не послушался, на вороных ездил.

– Всего, милые, понемножку хлебнуть досталось, – так и полыхнул дядя как от подкинутого поленца. – Ведь я, правду-то сказать, всю эту бражку, нынешних главарей лично знавал, за ручку держался: Богучарский, Луначарский да еще этот, как его... ну, здоровый такой, скандалист в пенсне, волосы русы и бородка клинышком... Ну, еще которого недавно как японского шпиона замели! Я эту Розалию вон с этих времен помню: большая труженица. Вокруг бывало наши ребята из студентов, стеной стоят, любители пошуметь, попить, в форменных тужурках, бравые... одна средь них сухонькая, черненькая, старательная. На нее глядя, признаться, и сам я царизма невзлюбил... душа, бывало, радуется глядеть, как они славно Россиюшку – тюрьму народов в гроб заколачивали. Один зубильцем при фундаменте орудует, другой колом либо жердиной по грудям достать хлопочет, третий черным медком ее с серебряной ложечки поит... поит и в глаз смотрит, много ли в дурехе жизни осталось. В лунную ночку выйдешь по малой нужде на дачное-то крылечко: легкий туманец стелется, а в нем вроде перепел с хрипцом кричит, хруп да хруп... А то не птица, то неусыпный Максим с покойным Чернышевским на пару обоюдной пилой ее попиливают. Наглядемшись-то, невольно и тебя потянет со своим скромным лобзиком принять участие. Ой, клево работали, великаны и то в полтора века еле управились... а почему? Видите ли, милые мои, Россия отродясь на деревянных сваях покоилась... уж больно толста была, мать честная. Судите сами, Батый с Наполеоном зубы поломали. Наше поколенье было – сплошь ударники, и конечно, далеко не все нынче награждены за расшатывание враждебного царизма, – не преминул со вздохом пожаловаться Гавриилов, – но поколение наше и за то еще должно Бога благодарить, что не всех постигла суровая доля. Недаром покойный Пирамидов любил наставлять присных своих да подопечных, которые наперво допилятся, что всех их враз с макушкой захлестнет, обломками завалит наподобие небезызвестного в Библии Самсона. Не дожил полковничек повидать, как сбывается его пророчество... В девятьсот первом помер, как раз в эту пору по весне. И ведь тридцать восемь годков протекло, а равно вчера... Еще и голос чей-то в ушах дребезжит. Нет, умнейший был господин, хотя и негодяй первейший, но обаятельный, ничего не скажешь, обаятельный!

Тут зачем-то все переглянулись со значением, после чего коллективно покосились на побледневшего фининспектора, который к тому времени, мысленно конечно, весь так и заливался слезами, хотя всего события в полном объеме еще не осознал.

– Фининспектор-то наш, тихоня, а? – скрипуче, для затравки, начал болезненного вида жилец, проживавший дверью наискосок и, несмотря на поздний возраст, лишь начинавший свое восхождение в люди по спинам других. – Все на сиротство жаловался, дескать, голову негде приклонить, ни души близкой на свете не осталося, а у него, глянь, какие тузы козырные в ладони спрятаны: очко! Да по такому случаю ему бы всеквартирный сабантуй объявить, а он, вишь, ровно воды в рот набрал, помалкивает: экономит. Нет, уж тут, братец, поллитром не отделаешься...

Сожаление свое он выразил в таком дружелюбном тоне, что Филипп Гавриилов и голову в плечи втянул – всего лишь из опасливой догадки, что ввел племянника в непредвиденные расходы.

– И в самом деле, нехорошо у вас получилось, товарищ Гаврилов, – как бы с душевной мягкостью, но в самые очи попрекнул фининспектора соседкин муж. – Столько сезонов за перегородкой друг у дружки прожили, душа в душу, а такого человека, ветерана с заслугами, от нас утаили... И не стыдно? Хоть бы карточку показал, похвастался по соседству, – да за такую скромность знаете что полагается? – и поласкав виновного вдумчивой приглядкой поверх очков, распустил свое сборище завтракать, пока не простыло, с условием попозже и в том же составе продолжить вечер воспоминаний. И тотчас же в очереди выстроились у подразумеваемых дверей.

В предвидение кое-каких, ставших буквально неотложными мероприятий фининспектор за чаем ничем, кроме молчания, не выдал своего неудовольствия, – но, понимая свою провинность, тот сам болтал без умолку, льстил хозяйке, пытался задобрить не по-детски хмурых малюток, из кожи лез, упирался распахнувшейся пучиной.

– Ты знаешь, – оправдываясь, все теребил он племянника за рукав, – это я им нарочно показал, что и у тебя родня не лыком шитая. Самое главное сегодня – умело обрисовать, насколько глубокое нравственное удовлетворенье испытываешь по случаю поваленной России... Сейчас это очень, очень ценится. Не скрою, конечно, и самому хочется под старость покрасоваться в лучах истории... да и жалко, если такие вещи без внимания пропадут. Постой, говорил я тебе, что за писанину засел, где показываю тогдашнюю обстановку, разные спорные случаи, также и личные переживанья. Один манускрипт у меня уже готов, да вот пропихнуть не удается. Допускаю, память стала не та – на числа, адреса, всякие там мелочи: не мальчик, да и не упомнишь всего. На худой конец освежите, поправьте в современном духе, пускай даже внесут что- нибудь насчет всемирно освободительных заслуг... ну сам понимаешь, чьих! На все согласен, и даже гонорар пополам, так нет же. Оттого, что какая-то у них цифирь казенная не сходится, они вообще отказывают мне в историческом существовании, просто мистика какая-то. Подлейший Азеф для них неоспоримый факт, а тебя вовсе не было на свете, даже обидно. И в том моя беда, что некому подтвердить, что не фантом, не призрак я, потому, что все свидетели давно померли... Не могу же я их повесткой вызвать из могилы! Какой-то дотошный Феклистов в Главархиве объявился, ничему не верит, воду мутит, копытом бьет... У тебя случайно в Главархиве никаких связей нет?

– Позвольте, сколько я помню, вы же и приехали к Феклистову, – не выдержал наконец племянник. – Вот и съездили бы к нему в больницу!