окружать и валить какую-нибудь живность, и все лишь – чтобы минуточку подержать в зубах загнанное насмерть, заглянуть ему в глаза, прикоснуться в момент агонии. Притом никогда за ним не числилось никакого зла, напротив – полная изготовка налево и направо наносить одно добро, для чего постоянно имел шоколадку в кармане... Словом, так нигде и не освещенная в достаточной мере деятельность Филиппа Гавриилова давала ему достаточные основания заблаговременно и добровольно удалиться из жизни. Впервые начинающий осведомитель применил на практике свой незаурядный дар еще в студенческую пору под руководством начальника санкт-петербургского охранного отделения полковника Пирамидова, поднявшего было свое учреждение на всеевропейскую высоту и осиротившего русскую политическую полицию внезапной кончиной в 1901 году; период до знаменитого московского восстания ознаменовался упадком тайного розыска в России. Отставка опытнейшего Рачковского, возглавлявшего заграничную агентуру, приход в департамент полиции не в меру щепетильного Лопухина да еще из судебного, то есть правового ведомства, убийство двух подряд министров внутренних дел – вот вехи жесточайших для режима потрясений. Подпольная Россия резко поделилась на три взаимно-враждебных течения, и если одно пыталось террором и взрывчаткой вынудить к уступкам правящий класс, а другое рассчитывало на мирную эволюцию системы и строя, – третье закладывало снаряды долговременного действия в наиболее ответственные узлы царского государства; молодой Гавриилов посвятил свое черное вдохновенье первому из них, ибо считалось наиболее радикальным и опасным для царизма. Как и во всех трех, там действовали образованные, бойкие и летучие молодые люди, в придачу к бесстрашной жертвенной решимости вооруженные боевой тактикой предшествующего поколенья народовольцев. Их выслеживали и ловили пожилые, полуграмотные и многосемейные служаки в пудовых смазных сапогах с неотлучными селедками на боку. Стал известен состоявший в те годы на приеме в Царском, в ожиданье высочайшего выхода, да и то с оглядкой, разговор двух высших жандармских чинов об одном талантливейшем и анонимном осведомителе, чьей фамилии не знали даже они и без чьих услуг, по их мнению, революционные события развивались бы еще быстрее. Подобные инструменты содержатся в бархате, чем и объясняется исключительное, к восходящему светилу, благоволенье сперва всесильного Сипягина, а по уничтожении последнего – личная близость его преемника, Плеве. Никому в мире не известно, что в маске боевика-максималиста именно Филипп Гавриилов трижды, путем тончайших махинаций, отвращал покушение на своего шефа и покровителя, однако не уберег в четвертый раз; достоверность указанных и ряда последующих подробностей целиком лежит на совести Никанора Шамина. По ходу рассказа он с безоговорочной и смешной уверенностью и на основании каких-то ему одному известных фактов высказал ряд вовсе фантастических суждений о Гавриилове, вряд ли годных, даже и ныне небезопасных для повторения вслух, если бы косвенно не раскрывали происхожденье шаминской осведомленности насчет самовысших деятелей, неупоминаемых вотще без восхвалительных эпитетов, а уж тут было бы грешно пренебречь сведениями, позволяющими вплотную рассмотреть несостоявшиеся варианты истории. В итоге у Никанора получалось, например, что общественное лицо Гавриилова не совсем совпадало с его профессией, гаже которой во мнении народном считаются лишь две... нет, пожалуй, одна, да и та под сомнением. Словом, будто бы без гаврииловского противодействия империя и революция в одно десятилетие расстреляли бы друг дружку под дудку небезызвестного Азефа, что, в свою очередь, возвело бы его на престол государства российского в качестве избавителя от затянувшейся смуты, благотворителя и мессии. Надо надеяться, знатоки дела и заинтересованные лица не преминут подтвердить всю нелепость таких предположений.
Подобно только что названному соратнику на том же поприще, тоже любителю лобызать обреченных клиентов, Гавриилов начинал свою карьеру прямо с высшей провокатуры, по возможности ограждаемый как от филерской слежки, гороховых пальто, так и от писания регулярных, из своего сектора, политических обзоров, где анонимного автора могли бы уличить если не стиль и почерк, то совпадающие даты и обстоятельства и прежде всего – степень приложенного ума. Лишь с оговоркой можно причислить его и к категории штучников, оплачиваемых из особых секретных фондов с выданной головы, так как свои премиальные получал независимо от улова, наедине и без расписок в агентурных ведомостях, имеющих свойство прочнее железа сохраняться в архивах. Сверх того, как и Азеф, он почти безотчетно распоряжался партийной кассой, но в отличие от двойника и соперника своего не гнался за житейской сластью, не шиковал, проявлял больше предвидения и таким образом счастливо утаил от пореволюционной гласности не только свою полицейскую кличку, но и внутрипартийный псевдоним, благодаря чему после крушения империи настолько ловко просочился сквозь пальцы самого Бурцева, как и анкетные сита чрезвычайки, что позволило вообще усомниться в его реальности – фантома и невидимки. Меж тем, по туманному шаминскому утверждению, личность эта, пускай со сложенными руками стоявшая у колыбели многих событий, не только ездила в Париж, Женеву и еще куда-то для участия в чем-то, но и отбывала нечто по сто второй статье и якобы принимала участие в одном знаменитом побеге. Естественно, власть и охраняла его как око, тайное око государево: данные позволяют думать, что о его существовании не подозревал сам всесильный Зубатов. Наверно, его спасла от опознания та оперативная быстрота, с какой нетерпеливые победители поспешили избавиться от политических противников. Однако, по мнению Никанора, не малую роль сыграло и посланное куда надо, незадолго перед окончательным эсеровским разгромом, впрочем, без недопустимой в таких случаях ошибки промедленья, покаянное письмецо, где чуть ли не на шестидесяти убористых страницах, наряду с беспощадным анализом собственных заблуждений, также осужденьем своей преступной партии, он якобы оказал новому режиму ряд кое-каких деликатных услуг, в силу навыка не стоивших ему чрезмерного морального угрызения. Надо полагать, благодаря тому своевременному шагу ему и посчастливилось не оказаться в списке подсудимых по знаменитому процессу двадцатых годов... Все это в совокупности дает основания называть Филиппа Гавриилова величайшим, покамест, провокатором века, потому что и после двадцатилетних розысков лишь он один из всей колоды, пускай посмертно, остался неразоблаченным. Но здесь приспел момент утолить законное недоуменье некоторых мыслителей, каким образом рядовой студент Шамин, казалось бы, проживавший вдали от нашей передовой общественной сплетни, сумел проникнуть в такие, ускользнувшие от опытных исторических гробокопателей политические тайности – вроде письменного покаяния лица к тому же не слишком достоверного? Или откуда ему, обитателю пустынного старо- федосеевского погоста, стали известны сокровеннейшие подробности гаврииловской биографии, протекавшей в другом городе и задолго до его рождения – такие, например, как никогда дотоле не практиковавшееся в России вручение хотя бы и важнейшему для империи сыщику Владимира четвертой степени из собственных столыпинских рук или, чуть позже и за мимоходную услугу испанскому двору награждение орденом Изабеллы Католической, – имя, известное Никанорову поколенью лишь применительно к мускатному сорту винограда... Явно, подобные сведения мог он почерпнуть лишь из источника – мало сказать осведомленного, но и супернатурального, не иначе как от своего сомнительного наставника, профессора Шатаницкого с его универсальной памятью и, конечно, адской картотекой на весь, в обе стороны, род людской.
... По мере приближенья к дому тягостные воспоминания оставались позади. Хотя кошками на лестничной клетке воняло по-прежнему, а лифт не работал, как обычно, можно было и потерпеть до восхожденья: ничто не ослабляло в нем решимости послужить человечеству. В самом благостном настроенье поднимался он на свой этаж, где в запущенной, барской когда-то, коммунальной квартире занимал две смежные комнатки, с угловым балконом. Из-за обилия жильцов надо было звонить четыре раза с пунктиром посередке. Дверь открыла жена и не сразу впустила, а приложив палец к губам, сама вышла к мужу на площадку. Крайняя озабоченность читалась в ее лице, и хотя еще слова не было сказано, фининспектор машинально, свободной рукой, уже шарил стенку поблизости. Многое могло случиться в тот год массовых арестов, высылок и казней... Впрочем, в случае засады жену не выпустили бы к нему в прихожую.
– Нет, не пугайся, ничего страшного не произошло. Катюша к подружке побежала, дети тоже в порядке,
