Ага, вот и финал!

— О, конечно, синьорина, такое множество добродетелей впечатляет, — признал Брунетти. Хозяйка воздержалась от дальнейших слов, лишь улыбнулась в ответ: отцу ее воздали по заслугам.

Поскольку он не слышал, чтобы она упоминала об этом, то спросил:

— А могли бы вы сказать, получил ли casa di cura что-либо от щедрот вашего отца?

Улыбка ее пропала:

— Что вы имеете в виду?

— Упомянул он дом престарелых в завещании?

— Нет.

— Возможно, дал им что-нибудь, пока находился там?

— Не знаю. — Очень тихий голос, каким она ответила, долженствовал свидетельствовать об отсутствии интереса к делам столь мирским. Однако глаза ее блеснули при упоминании о такой возможности, — ясно, что ей это не по нраву.

— В какой мере ваш отец контролировал свои финансы, пока был там?

— Не уверена, что понимаю ваш вопрос.

— Имел он связь с банком, мог ли выписывать чеки? Если больше не в состоянии был делать такие вещи, просил ли об этом вас или кого-то, кому передал управление своими делами, то есть право платить по счетам или делать подарки? — Яснее, кажется, вопрос уже не поставишь.

Его вывели из терпения ее филиппики, равно как и добродетель, так что пусть немножко позлится.

— Мне казалось, вы расследуете мошенничество, комиссар! — Ого, какой резкий тон, Брунетти немедленно пожалел, что выбрал эту интонацию.

— Так и есть, синьорина, это несомненно. Вот я и хотел бы знать, имели ли они возможность поживиться за счет вашего отца и его щедрости, пока он находился в casa di cura.

— Как это могло быть?

Правая рука ее, заметил Брунетти, хищно вцепилась в пальцы левой, собрав кожу наподобие петушиного гребешка.

— Эти люди приходили навещать других или по каким-то еще причинам бывали там и могли как-то соприкоснуться с вашим отцом.

Так как она ничего не сказала, он уточнил:

— Разве это невозможно?

— И он мог дать им денег? — спросила она.

— Это не исключено, но только теоретически. Если завещание не содержит необычных распоряжений, думаю, беспокоиться не о чем.

— Тогда вы точно можете не беспокоиться, комиссар. Я управляла финансами отца во время его последней болезни, и он никогда ни о чем таком не говорил.

— А завещание? Не вносил ли он каких-то изменений в то время, когда был там?

— Никаких.

— А вы его единственная наследница?

— Да. У него нет, кроме меня, других детей.

Вопросы у Брунетти иссякли вместе с терпением.

— Благодарю, что уделили нам время и оказали помощь, синьорина. Рассказанное вами кладет конец подозрениям, которые у нас появлялись. — И он встал.

Вьянелло немедленно последовал его примеру.

— Мне теперь гораздо легче, синьорина, — продолжал Брунетти с самой елейной улыбкой. — То, что я от вас услышал, придает мне уверенности, ибо означает: ваш отец не споспешествовал этим презренным людям. — Снова улыбнулся и повернулся к двери — Вьянелло был рядом, он это чувствовал.

Синьорина Лерини встала со стула и прошла с ними к двери.

— Все это не имеет ровно никакого значения… — Она махнула рукой в сторону комнаты и всего, что в ней, думая, быть может, показать этим жестом им и себе: нет, и впрямь не имеет: все тщета.

— Имеет лишь постольку, синьорина, поскольку на карту поставлено наше вечное спасение, — важно подвел итог Вьянелло.

Удачно, что они — он и она — не видят сейчас его лица, мелькнуло в голове у Брунетти. А то не успел бы скрыть отвращение, вызванное замечанием Вьянелло.

Как только они оказались снаружи, Брунетти повернулся к Вьянелло:

— Могу ли я быть столь дерзким, чтобы поинтересоваться: откуда такой всплеск благочестия, сержант? — И он метнул на того нетерпеливый взгляд.

Вьянелло только ухмылялся в ответ. Брунетти настаивал:

— Так что же?!

— У меня не хватило обычного терпения, синьор. А ее так занесло, что я уж подумал — все равно не поймет, в чем дело.

— Ну вы и отличились. Потрясающее представление! «…На карту поставлено наше вечное спасение…» — Брунетти уже не пытался скрыть, как к этому относится. — Надеюсь, она вам поверила, потому что вы превзошли в фальшивости самого змея-искусителя.

— О, она-то поверила, синьор! — и сержант направился к выходу из дворика.

Теперь им надо вернуться немного назад, к мосту Академии.

— Почему вы так считаете?

— Притворщики никогда не подозревают, что другие тоже способны на притворство.

— А вы уверены, что она притворщица?

— Видели ее лицо, когда предположили, что ее отец, этот святой человек, с кем-то поделил добычу?

Брунетти кивнул.

— Ну и?…

— Что «ну и…»?

— По-моему, этого достаточно — ясно, чего стоит весь этот религиозный вздор.

— И чего же, сержант?

— Он делает ее особенной, ставит над толпой. Она некрасива, даже не хорошенькая, и не похоже, что умна. Единственное, чем она может отличаться от других, — а мы все так или иначе этого хотим, — это набожностью. Причем такой, чтобы каждый встречный говорил о ней: «О, какая интересная, глубокая личность!» И ей для этого не надо ничего делать, ничему учиться, даже работать нигде не надо. И можно не быть интересной. Все, что приходится совершать, — произносить благочестивые слова. И люди прыгают от восторга и кричат, какая она замечательная.

Брунетти это не убедило, но свое мнение он оставил при себе. Конечно, в благочестии синьорины Лерини есть что-то чрезмерное и нарочитое. Но он не думает, что это притворство, нет. Довольно насмотрелся на притворщиков по долгу службы и потому ее речи о религии и воле Господней воспринял просто как фанатизм. На его взгляд, ей не хватало ума и индивидуальности — качеств, необходимых настоящему притворщику.

— Похоже, вы хорошо знакомы с религиозностью такого рода, Вьянелло.

С этими словами Брунетти завернул в бар — после длительной обработки святостью ему было совершенно необходимо выпить. Очевидно, такую же необходимость почувствовал и Вьянелло, моментально заказавший два стакана белого вина.

— Это все моя сестра, — заговорил он, объясняя. — Только она из этого выросла.