Когда синьорина Элеттра вручала ему утром отчет об ограблении, он едва взглянул на него, особенно когда увидел, что за дело взялись ребята в форме. Увидев, что он отложил бумаги в сторонку, синьорина Элеттра, перед тем как уйти к себе в кабинет, сказала:

— Может, вы бы глянули на это, Dottore.

Адрес ничего ему не сказал, но это и не удивительно в городе, где дома пронумерованы не по улицам, а по почтовым районам. Зато его сразу поразило имя: Бретт Линч. Он и не знал, что она вернулась из Китая, забыл о ней за те годы, которые прошли с их последней встречи. И память о том свидании и обо всем, что ему предшествовало, привела его в больницу.

Красивая молодая женщина, встреченная им несколько лет назад, была неузнаваема, ее легко можно было принять за любую из тех измочаленных и избитых баб, которых он навидался за годы работы в полиции. Глядя на нее, он составил в уме список людей, которые, как он знал, были способны на такую жестокость по отношению к женщине — не к знакомой им женщине, а к попавшейся им на преступном пути. Список оказался очень коротким: один сидел в тюрьме в Триесте, а другой, по официальным данным, был на Сицилии. Список отщепенцев, способных отделать так знакомую женщину, был гораздо длиннее, и некоторые из них обретались в Венеции, но Брунетти сомневался, что они могли где-то пересечься с Бретт.

Грабеж? Синьора Петрелли говорила двум полицейским, которые расспрашивали ее, что двое налетчиков не подозревали, что в квартире есть кто-то еще, так что избиение не имело смысла. Если они пришли ограбить квартиру Бретт, они могли связать ее или запереть в одной из комнат, а потом спокойно забрать все что хотели. Никто из воров, которых он знал в Венеции, не сделал бы ничего подобного. Но если не грабеж, то что?

Поскольку она не открывала глаз, ее вдруг раздавшийся голос ошеломил его.

— Mi dai da bere?[10]

Он испуганно наклонился к ней.

— Воды, — попросила она.

У прикроватного столика он увидел пластмассовый графин и чашку с соломинкой. Он наполнил чашку и держал соломинку у ее губ, пока она не высосала всю воду. Во рту у нее поблескивали скрепы. Из-за них и транквилизаторов ее речь была замедленной.

Ее правый глаз открылся — ярко-синий на фоне темно-синего лица.

— Спасибо, комиссар. — Одинокий глаз моргнул и остался открытым. — Странное место для новой встречи.

Ее голос звучал как плохо настроенный приемник.

— Да уж, — согласился он, улыбаясь нелепости ее замечания и банальной формальности своего.

— Флавия? — спросила она.

— Она ненадолго пошла домой. Скоро вернется.

Бретт шевельнула головой на подушке, и он услышал, как у нее вдруг перехватило дыхание.

Через секунду она спросила:

— Зачем вы здесь?

— Я увидел ваше имя в отчете о преступлении и пришел узнать, как вы.

Последовало слабейшее движение ее губ, возможно, это была улыбка, прерванная болью.

— Не слишком хорошо.

В комнате воцарилось молчание. Наконец он спросил, хоть и говорил себе, что не следует этого делать:

— Вы помните, что произошло?

Она утвердительно угукнула и начала объяснять:

— У них были бумаги от Dottore Семенцато из музея. — Брунетти кивнул, ему были знакомы и человек, и фамилия. — Я их впустила. Потом это… — голос изменил ей, она сказала: — Началось это.

— Они что-нибудь говорили?

Ее глаз закрылся, и она долго лежала молча. Брунетти не мог понять, пытается ли она вспомнить или решает, говорить ли ему. Прошло так много времени, что он подумал, что она снова заснула. Но наконец она сказала:

— Велели мне не ходить на встречу.

— На какую встречу?

— С Семенцато. — Ага, значит, это не ограбление.

Он промолчал. Нельзя было подталкивать ее, еще рано.

Более низким и вялым голосом она продолжила рассказ:

— Этим утром, в музее. Керамика на китайской выставке. — Последовала долгая пауза, она старалась удержать глаз открытым. — Они знали про нас с Флавией.

После этого ее дыхание замедлилось, и он понял, что она снова спит.

Он сидел, наблюдая за ней, и пытался вникнуть в то, что она сказала. Семенцато возглавлял музей во Дворце дожей. До открытия отреставрированного палаццо Грасси этот музей не имел себе равных в Венеции, и Семенцато был главным музейным директором. Может, таковым он и остался. В конце концов, Дворец дожей осилил выставку Тициана; а в палаццо Грасси в последнее время не выставлялось ничего значимее Энди Уорхола и кельтов, причем обе экспозиции были продуктом «новой» Венеции, скорее плодом рекламной шумихи, чем серьезного изучения искусства.

Брунетти припомнил, что лет пять назад Семенцато помогал организовывать выставку китайского искусства и что Бретт Линч служила посредником между городскими чиновниками и китайским правительством. Он посетил экспозицию задолго до того, как встретил Бретт, и до сих пор не забыл некоторых экспонатов: терракотовых солдат в натуральную величину, бронзовую колесницу, декоративные доспехи, сделанные из множества находящих одна на другую нефритовых пластинок. Были там и картины, но ему они показались неинтересными: плакучие ивы, бородатые люди, все те же старые хрупкие мостики. Фигура солдата, однако, поразила его, и он вспомнил, как неподвижно замер перед ней, изучая лицо и угадывая в нем преданность, храбрость и честь — общечеловеческие достоинства, объемлющие два тысячелетия и полмира.

Брунетти встречался с Семенцато по различным поводам, и тот произвел на него впечатление интеллигентного обаятельного человека с налетом манерности, которую люди приобретают на публичных постах. Коренной венецианец, Семенцато был одним из нескольких братьев, занимавшихся кто искусствоведением, кто торговлей предметами искусства.

Поскольку выставку устраивала Бретт, можно было предположить, что она посетит Семенцато, снова приехав в Венецию. И невозможно было предположить, что некто попытается помешать этой встрече и зайдет так далеко в своих попытках.

В палату без стука вошла санитарка с кипой простыней в руках и попросила его подождать в коридоре, пока она будет купать пациентку и менять белье. Очевидно, синьора Петрелли поработала с персоналом больницы, следя, чтобы конвертики, bustarelle, попадали в нужные руки. Без «подношений» в этой больнице для пациентов не делалось ничего, и даже с ними кормление и купание больных часто ложились на их родственников.

Он вышел из палаты и встал у окна в коридоре, глядя на центральный двор, который изначально был