— Я как одурманенная, — сказала Бретт.
— А ты действительно одурманенная,
— Сколько времени?
Флавия взглянула на часы:
— Без четверти восемь.
Цифры ничего не значили.
— Утра или вечера?
— Утра.
— А день какой?
Флавия улыбнулась и ответила:
— Вторник.
— Утро?
— Да.
— Почему ты здесь?
— А где же я, по-твоему, должна быть?
— В Милане. Тебе петь сегодня вечером.
— Вот на то у них и существуют замены, Бретт, — небрежно сказала Флавия. — Чтобы петь, когда основные певцы заболевают.
— Ты же не больна, — сказала отупевшая от боли и лекарств Бретт.
— Главное, чтобы тебя не услышал директор «Ла Скала», или я заставлю тебя заплатить за меня штраф. — Флавии было трудно говорить беспечно, но она старалась.
— Но ты никогда не отказываешься от спектаклей.
— Однако отказалась, и покончим с этим. Вы, англосаксы, слишком серьезно относитесь к работе, — сказала Флавия с нарочитой небрежностью. — Хочешь еще водички?
Бретт кивнула и немедленно пожалела об этом. Она несколько секунд пролежала неподвижно с закрытыми глазами, пережидая, пока схлынет волна дурноты. Когда она открыла глаза, то увидела Флавию, нагнувшуюся к ней с чашкой. Снова она вкусила благословенную прохладу, закрыла глаза и на некоторое время забылась. Вдруг она спросила:
— Что случилось?
Встревоженная Флавия спросила:
— А ты не помнишь?
Бретт прикрыла глаза.
— Да, помню. Я боялась, что они тебя убьют.
Глухой стук сцепленных зубов отдался в голове звоном.
Флавия рассмеялась, демонстрируя свою показную храбрость.
— Такого быть не могло. Это все те Тоски, которых я спела. Я просто пошла на них с ножом и одного резанула по руке. — Она взмахнула кулаком, повторяя свой воинственный жест, и улыбнулась при воспоминании о том, как врезался в бандита нож (Бретт была уверена, что она думает именно об этом). — Я хотела убить его, — сказала Флавия совершенно обычным голосом, и Бретт поверила ей.
— Что потом?
— Они убежали. Потом я спустилась вниз и позвала Луку, а он сходил за врачом, и мы привезли тебя сюда. — Флавия увидела, что глаза Бретт сомкнулись, она заснула на несколько минут, ее губы приоткрылись и обнажились безобразные стальные скрепы.
Вдруг ее глаз распахнулся, и она оглядела комнату, будто удивившись, что находится здесь. Увидев Флавию, она успокоилась.
— Почему они это сделали? — спросила Флавия, высказав вопрос, который носила в себе два дня.
Прошло много времени, прежде чем Бретт ответила:
— Семенцато.
— Из музея?
— Да.
— И что? Что они сказали?
— Я не поняла. — Если бы можно было безболезненно покачать головой, Бретт бы это сделала. — Что-то бессмысленное.
Капкан, сжимавший зубы Бретт, искажал ее голос. Она снова произнесла имя Семенцато и надолго закрыла глаза. Когда она их открыла, то спросила:
— Что со мной?
Флавия была готова к этому вопросу и кратко ответила:
— Сломаны два ребра. И челюсть треснула.
— Что еще?
— Это самое тяжелое. Спина у тебя сильно ободрана. — Она увидела недоумение Бретт и пояснила: — Ты ударилась о стену и ободрала спину о кирпичи, когда падала. А лицо у тебя синее-пресинее, — сказала Флавия с наигранной веселостью. — Это подчеркивает голубизну глаз, но впечатление все-таки не очень.
— Насколько не очень? — спросила Бретт, которой не нравился шутливый тон.
— Самую малость, — сказала Флавия, явно соврав. Бретт пристально посмотрела на нее одним глазом, что заставило Флавию прояснить ситуацию. — Ребра придется бинтовать, и неделю-другую будет сложно двигаться. Врач сказал, что все поправимо. — Поскольку это были единственные хорошие новости, какими она располагала, то дополнила отчет врача: — Через несколько дней снимут скрепы. Трещинка там с волосок. А зубы в порядке. — Когда она увидела, как мало все это подбодрило Бретт, то добавила: — И нос цел. — По-прежнему нет улыбки. — Шрамов на лице не останется: когда отек спадет, все будет в порядке.
Флавия ничего не сказала ни о спине Бретт, ни о том, как долго отеки и ссадины будут исчезать с ее лица.
Внезапно Бретт осознала, как утомила ее эта короткая беседа, и почувствовала, как новые волны сна накатывают на нее.
— Иди домой, Флавия. Я посплю, а когда… — ее голос замер, и она заснула.
Флавия откинулась на стуле и стала изучать повреждения на лице лежащей на постели подруги. Синяки на лбу и щеках стали за последние полтора дня почти черными, глаз заплыл. Нижняя губа Бретт распухла вокруг вертикальной трещины, разделившись надвое, как заячья.
Флавию силой выставили из приемной, когда врачи трудились над Бретт, очищая ее спину и простукивая ребра. Она не видела, как они вставляют скрепы, соединяя челюсти. Она была вынуждена шагать по длинным больничным коридорам, ее страх сливался со страхом других посетителей и пациентов, которые бродили, толпились в баре, ловили ту малость света, которая проникала в открытый дворик. Она ходила взад и вперед около часа, стрельнула у разных людей три сигареты, первые, которые она выкурила за десять с лишним лет.
С середины воскресенья она была у кровати Бретт, ожидая ее пробуждения, и ходила в квартиру только раз, вчера, чтобы принять душ и позвонить в несколько мест, изображая несуществующее недомогание, которое не позволяло ей петь в «Ла Скала» этим вечером. Ее нервы были на пределе от недосыпа, избытка кофе, вновь появившейся тяги к сигаретам и липкого страха, пропитывающего всех, кто провел слишком много времени в больнице.
Она оглядела свою любовницу, и ей снова захотелось убить того, кто это сделал. Флавия Петрелли не имела понятия о сожалении, но много чего знала о мести.
Глава 3
