Когда никто не произнес ни слова, Бретт заговорила:

— Ладно. Ладно. Или с Мацуко. Может, и с Мацуко.

Брунетти был уверен, что рано или поздно ей придется убрать это «может».

— Кто? Семенцато? — спросил Брунетти.

— Возможно. В любом случае, кто-то из музея.

Он перебил ее:

— А кто-нибудь из этих, как вы их называете, партийцев говорил по-итальянски?

— Да, двое или трое.

— Двое или трое? — переспросил он. — Сколько же их всего было?

— Шесть, — ответила Бретт. — Партия заботится о своих.

Флавия фыркнула.

— Насколько хорошо они говорили по-итальянски? Вы не помните? — спросил Брунетти.

— Достаточно хорошо. — Она помолчала, но потом заметила: — Нет, недостаточно хорошо для этих целей. Я была единственной, кто мог говорить с итальянцами. Если это они, то они должны были говорить по-английски.

Мацуко, припомнил Брунетти, получила образование в Беркли.

Раздосадованная Флавия рявкнула:

— Бретт, когда ты, наконец, прозреешь и поймешь, что на самом деле случилось? Мне нет дела до вас с этой японской девчонкой, но ты сама посмотри. Ты же играешь со смертью. — Она неожиданно замолчала, потянула из чашки кофе, но, обнаружив, что чашка пуста, резко поставила ее на стол перед собой.

Все долго сидели тихо, пока Брунетти наконец не спросил:

— Когда могла произойти подмена?

— После закрытия выставки, — ответила Бретт дрожащим голосом.

Брунетти перевел взгляд на Флавию. Она молчала и глядела на свои руки, свободно лежащие у нее на коленях.

Бретт глубоко вздохнула и прошептала:

— Ну ладно. Ладно. — Она откинулась на диване и стала смотреть, как дождь стучит по стеклам верхних окон. Наконец она произнесла: — Она была здесь во время сборов. Она должна была проверить каждый экспонат, прежде чем итальянская таможня опечатает упаковку, а потом запечатает ящик, в который сложены коробки.

— Она бы узнала фальшивку? — спросил Брунетти.

Бретт долго не отвечала.

— Да, она бы увидела отличия. — Брунетти подумал, что Бретт собирается что-то добавить к этому, но она этого не сделала. Она созерцала дождь.

— Как долго они должны были заниматься упаковкой?

Бретт прикинула и ответила:

— Четыре дня. Или пять?

— А потом что? Куда отсюда повезли ящики?

— В Рим самолетом «Алиталии», но потом они там застряли больше чем на неделю из-за забастовки в аэропорту. Оттуда их отвезли в Нью-Йорк, и там их задержала американская таможня. Затем их погрузили на самолет китайской авиалинии и доставили в Пекин. Печати на контейнерах проверяли каждый раз, когда их загружали в самолет или выгружали оттуда, и при них всегда была охрана, пока они находились в иностранных аэропортах.

— Сколько прошло времени с тех пор, как они покинули Венецию и оказались в Пекине?

— Больше месяца.

— А когда вы увидели экспонаты?

Она заерзала на диване, прежде чем ответить ему, но глаз не подняла.

— Я вам говорила, этой зимой.

— А где вы были, когда их паковали?

— Я говорила. В Нью-Йорке.

Вмешалась Флавия:

— Со мной. У меня был дебют в «Метрополитен». Премьера была на два дня раньше, чем здесь закрывалась выставка. Я пригласила Бретт поехать со мной, и она поехала.

Бретт наконец оторвалась от дождя и посмотрела на Флавию.

— И я оставила Мацуко присматривать за погрузкой. — Она откинула голову на спинку дивана и уставилась в потолочные окна. — Я уехала в Нью-Йорк на неделю, а осталась на три. Потом я вернулась в Пекин ждать прибытия груза. Когда он не прибыл, я вернулась в Нью-Йорк и провела его через таможню США. Но потом, — продолжила она, — я решила остаться в Нью-Йорке. Я позвонила Мацуко и сказала ей, что задержусь, и она вызвалась поехать в Пекин, чтобы принять коллекцию, когда она вернется в Китай.

— В ее обязанности входила проверка прибывших экспонатов? — спросил Брунетти.

Бретт кивнула.

— Если бы вы были в Китае, — спросил Брунетти, — то вы бы сами распаковывали коллекцию?

— Я только что вам это сказала, — огрызнулась Бретт.

— И вы бы тогда же заметили подмену?

— Конечно.

— Вы видели хоть какой-то из экспонатов до этой зимы?

— Нет. Когда они только прибыли в Китай, то застряли в каком-то бюрократическом аду на шесть месяцев, потом их выставили на показ в одном из помещений таможни, а потом наконец разослали по музеям, из которых их взяли для выставки.

— Тогда-то вы и поняли, что произошла подмена?

— Да, и сразу же написала Семенцато. Примерно три месяца назад. — Ни с того ни с сего она подняла руку и стукнула по ручке дивана. — Ублюдки, — сказала она гортанным от ярости голосом. — Грязные ублюдки.

Флавия, пытаясь ее успокоить, положила руку ей на колено.

— Бретт, тут ничего не поделаешь.

Бретт набросилась на нее:

— Это не твоей карьере пришел конец, Флавия. Люди будут приходить и слушать твое пение, что бы ты ни натворила, но эти перечеркнули последние десять лет моей жизни. — Она замолчала на секунду и добавила потише: — И всю жизнь Мацуко.

Когда Флавия попробовала возразить, Бретт продолжила:

— Все кончено. Если китайцы это обнаружат, они меня никогда больше не впустят. Я несу ответственность за эти произведения. Мацуко привезла с собой из Пекина бумаги, и я их подписала, когда вернулась в Сиань. Я подтвердила, что все было на месте, в том же состоянии, в каком было вывезено из страны. Я должна была быть там, должна была все их проверить, но я отправила ее, потому что была с тобой в Нью-Йорке, слушала твое пение. И это стоило мне карьеры.

Брунетти посмотрел на Флавию, увидел, как вспыхнуло ее лицо при звуках гневного голоса Бретт. Он видел изящную линию ее плеча и руки, повернутых к Бретт, изучал изгиб шеи и линию скул. Возможно, она стоила карьеры.

— Китайцы ничего не узнают, — сказал он.

— Что? — спросили обе.

— Вы сказали своим друзьям, которые провели экспертизу, что это за образцы? — спросил он у Бретт.

— Нет, не сказала. А что?

— Тогда только мы, наверное, и знаем об этом. Конечно, если вы не говорили никому в Китае.

Она помотала головой.

— Нет, я никому не говорила. Только Семенцато.

Тут вмешалась Флавия: