— Коктейль?

— Нет, спасибо, лучше вина. Слишком жарко.

— Понимаю. Последние три года я не приезжал сюда летом и уже успел позабыть, каково это тут бывает. Ночью на той стороне Большого Канала совсем дышать нечем от вони.

— А здесь?

— Нет, канал Джудекка, наверное, глубже, или там течение, или еще что-нибудь. Запаха почти нет. Пока, во всяком случае. Но если они не перестанут расширять каналы, чтобы могли проходить эти… как их? танкеры, то неизвестно, чем дело кончится для лагуны.

Продолжая говорить, Падовани прошел к длинному деревянному столу, накрытому на двоих, взял стоявшую там откупоренную заранее бутылку «Дольчетто» и наполнил бокалы.

— Вот говорят, что город затопит или приключится еще какая-нибудь природная катастрофа. А я верю, что все будет иначе. — Он подал бокал Брунетти.

— И что же будет? — спросил Брунетти и пригубил вино — вино было отличное.

— Мне кажется, что раз мы отравили воду, то процесс гниения уже не остановить. А поскольку лагуна — это часть Адриатики, которая сама часть Средиземного моря, которое… ну и так далее, ты понимаешь. Короче, вонь такая поднимется, что нам всем придется либо сматываться из города, либо засыпать каналы. Но без них не будет Венеции.

Это был один из новейших прогнозов на будущее, и не менее удручающий, чем те, что ему приходилось слышать ранее. Он не знал, верить им или не верить. Все вокруг говорили о надвигающейся и неминуемой гибели Венеции, однако цены на жилье удваивались каждые пять лет, арендная плата росла еще быстрее, так что людям с обычным средним достатком жизнь в Венеции становилась не по карману. Чума ли, крестовые походы, войны, дурные запахи — торговцы недвижимостью из всего извлекали выгоду. И это, возможно, был залог вечного существования Венеции.

— Все готово, — сказал Падовани, усаживаясь в глубокое кресло. — Осталось только забросить в воду пасту. Кстати, пока она будет вариться, у меня будет время подумать. Дай мне тему для размышлений.

Брунетти опустился на диван напротив, глотнул вина и сказал, тщательно подбирая слова:

— У меня есть подозрения насчет связи Сантомауро с трансвеститом, который живет и, очевидно, работает в Местре.

— О какого рода связи? — деловито осведомился Падовани.

— О сексуальной связи. Но он утверждает, что он просто адвокат этого типа.

— Одно другому не мешает, не правда ли?

— Нет. Но я застал его в квартире молодого человека, и он не дал мне его расспросить.

— Кто кого не дал расспросить?

— Сантомауро — этого парня.

— Понятно, — кивнул Падовани и пригубил вино. — И это все?

— Второй человек, имя которого я упоминал, Леонардо Маскари, в понедельник был обнаружен мертвым на пустыре под Местре.

— Тоже трансвестит?

— Вроде бы.

— Ну и какая тут связь?

— Этот парень, клиент Сантомауро, узнал Маскари на фотографии, хотя и не сознался в этом.

— Откуда ты знаешь?

— Поверь мне, Дамиано, я знаю. Я достаточно повидал таких, как он, я не могу ошибаться. Он узнал Маскари, но сделал вид, что нет.

— Как его зовут?

— Я не вправе открывать его имени.

— Ах, Гвидо, — укоризненно воскликнул Падовани и подался вперед со своего кресла, — у меня есть несколько знакомых мальчиков из Местре. Раньше у меня их было больше. Раз уж я твой консультант по делам гомосексуалистов, — он произнес это без тени иронии или осуждения, — я должен знать его имя, иначе я не смогу ничем тебе помочь. Я обещаю, что сохраню его в тайне. — Брунетти молчал. — Гвидо, это ты мне позвонил, а не я тебе. — Падовани поднялся. — Пойду положу пасту. Пятнадцать минут, и ужин готов.

Пока Брунетти ждал, его внимание привлекли книги, занимавшие одну из стен. Он вытащил альбом с фотографиями археологических находок в Китае и уселся с ним обратно на диван. Вскоре вернулся Падовани.

— A tavolo, tutti a tavolo. Mangiamo, [32] — возгласил он.

Захлопнув книгу, Брунетти поставил ее обратно на полку и пошел к столу.

— Садись вот здесь, слева, — скомандовал Падовани и стал накладывать ему в тарелку макароны.

Брунетти дождался, пока он положит и себе, и принялся за еду. Помидоры, лук, кубики pancetta [33], немного pepperoncino [34] вместе с penne rigate — его любимой твердой пастой.

— Очень вкусно, — искренне похвалил он, — я люблю pepperoncino.

— Я рад, что тебе нравится. Я боялся переперчить.

— Нет, что ты, в самый раз, — промычал Брунетти с набитым ртом.

Когда на тарелке ничего не осталось и Падовани стал подкладывать, он сказал:

— Его зовут Франческо Креспо.

— А… как это я раньше не догадался, — устало вздохнул Падовани. А затем, с куда большим интересом, спросил: — Ты уверен, что соус не слишком острый?

Брунетти отрицательно покачал головой и прикончил вторую порцию. Видя, что Падовани тянется за большой ложкой, Брунетти закрыл ладонями свою тарелку.

— Ешь, а то больше почти ничего нет, — настаивал хозяин.

— Нет, правда, хватит, Дамиано.

— Ну как хочешь. Только пусть Паола не ругает меня потом, что я уморил тебя голодом.

Он взял обе тарелки и пошел на кухню. Прежде чем снова усесться за стол, он два раза уходил и возвращался. В первый раз он принес жареную грудку индейки, завернутую в pancetta, с картофельным гарниром, а затем большое блюдо тушенного в оливковом масле перца и салатницу, полную свежих овощей и зелени.

— Ну вот, это все, — объявил он, и Брунетти послышалось в этом извинение за столь скромное угощение.

Брунетти положил себе мяса с картошкой. Падовани наполнил бокалы и тоже принялся за индейку с картофелем.

— Креспо, я полагаю, родом из Мантуи. Года четыре назад он поехал в Падую учиться на фармацевта, но быстро понял, что, следуя своим природным наклонностям, он добьется гораздо больших успехов в жизни, чем если будет грызть науки, и что лучше всего найти какого-нибудь состоятельного господина, который станет его содержать, купит ему квартиру, машину, будет оплачивать счета и все такое. Взамен от него потребуются сущие пустяки. Изредка, когда патрону удастся улизнуть на минутку с работы, с совещания в городском совете, и от жены, они будут проводить время вместе. В то время ему было лет восемнадцать. И он был прехорошенький.

Падовани замер на мгновение, подняв вилку.

— Знаешь, он напомнил мне Вакха у Караваджо — прекрасный, но слишком искушенный и уже отчасти порочный. — Падовани положил перец Брунетти, потом себе. — Последнее, что я слышал о нем, так это то, что он связался с каким-то бухгалтером из Тревизо, а потом бухгалтер его крепко избил и выгнал, поскольку Франко — неисправимый потаскун. Не знаю, с чего он подался в трансвеститы. Я никогда не понимал, что в них толку. Если уж ты хочешь бабу, так бери бабу.

— Возможно, это род самообмана. Человек желает верить, что это женщина, — предположил Брунетти, вспомнив теорию Паолы. Теперь она представлялась ему не лишенной смысла.

— Вероятно. Но как это печально, а? — Падовани, отставив тарелку, откинулся на спинку кресла. — Мы и так все время себе врем — в любви, в поступках, в мыслях. Но хоть в постели-то можно не врать?