которую я не раз встречал в саду и у доктора Гоуса, но была значительно крупнее и выше. Она сказала: «Войди в меня, потом выйдешь отсюда, возьмешь „тойоту“ доктора, выедешь, ворота открыты; только оденься сначала и не забудь деньги, купишь билет и полетишь к Тарантоге. Ну не стой столбом, как санитарку тебя никто не задержит…» «Но она больше тебя», — пробормотал я, очумевший не столько от ее слов, сколько от того, что она говорила вовсе не ртом. Голос исходил из ее тела, которое вместе с белым халатом распахнулось так, что я действительно мог войти внутрь. Только стоило ли это делать? Почему-то я вдруг начал весьма логично мыслить. В конце концов я подумал, что это не обязательно должен быть сон, ведь существует же техника молекулярной телеферистики, я сам испытал ее на себе. Может, передо мной реальность? Но в таком случае, кто знает, не ловушка ли это?

— Размеры ночью не имеют значения. Перестань дурить. Одевайся, только возьми чеки, — повторила «Диди».

— Не понимаю, зачем мне сбегать и кто ты, собственно, такая? — спросил я, начав одеваться, не потому что действительно намеревался впутываться в это непредвиденное мероприятие, а просто в одежде я чувствовал себя уверенней.

— Я — никто, ты же видишь, — сказала она. Однако голос был женский, низкий, приятный, немного глуховатый, откуда-то знакомый, я не мог припомнить откуда. Я уже шнуровал ботинки, сидя на краешке смятой постели.

— Ну, тогда скажи, кто тебя прислал, мисс Никто? — спросил я, поднимая голову, и не успел прийти в себя, как она упала на меня, вернее, обхватила меня, но не руками, а всем своим нутром сразу, и произошло это мгновенно — вот только что я еще сидел на краю постели в пуловере, но без галстука, чувствуя, что слишком туго зашнуровал левый ботинок, а в следующий момент — уже оказался внутри этого пустотелого существа, охваченный его внутренней полостью, словно меня заглотил питон. Я не могу объяснить лучше, потому что никогда ничего подобного со мной еще не случалось. Внутри было вообще-то достаточно мягко, через глазные отверстия я видел комнату, но не мог двигаться так, как хотел, а вынужден был делать то, что хотела она, или оно, а еще точнее — кто-то, вероятно, управлявший дистантником, чтобы затащить меня туда, где с нетерпением ожидали Ийона Тихого. Я напряг силы, чтобы воспротивиться дистантниковому принуждению, но безрезультатно. Мои конечности двигались не так, как бы я хотел, а так, будто их сгибали и разгибали. Рука открыла дверь, нажав ручку, хотя я упирался как мог. Коридор был слабо освещен ночными зеленоватыми лампочками. Ни одной живой души. У меня не было времени, чтобы подумать, кто за этим стоит, все свои мысли я направил на то, чтобы выбраться целым из беды независимо от того, что меня поглотило, а оно шагало — воистину надетый на меня Франкенштейн, трудно представить себе более идиотское положение. И тут я вспомнил про грамеровское колечко. Но чем оно могло помочь? Даже зная, что его надо надкусить или повернуть на пальце, как поступают в сказках, вызывая спасительного джинна, я не мог этого сделать. Мы — я? — уже подошли к дверям павильона, в тени старой пальмы поблескивал в темноте длинный черный автомобиль. Маятниковая дверь открылась под моей безвольной рукой, и тут же распахнулась задняя дверца авто. Внутри никого не было, во всяком случае, я никого там не увидел.

Я уже садился в машину, точнее, меня сажали, так как я все еще упирался, напрягая все силы, и тут понял свою ошибку. Не следовало сопротивляться, именно этого ждал тот, кто управлял дистанткой. Надо было следовать навязываемым движениям, но так, чтобы они не достигали цели. Наклонившись, уже в дверцах машины, я кинулся вперед, ударился обо что-то головой так, что едва не потерял сознание, и открыл глаза.

Я лежал возле кровати на полу, сквозь гардины пробивался свет, я поднес руку к глазам, от колечка — ни следа. Значит, это все-таки был кошмар? Я не мог сообразить, когда кончилась вечерняя явь. Грамер заходил ко мне наверняка. Я вскочил и заглянул в шкаф, из которого он вылез. Мои костюмы были отодвинуты в сторону, значит, он действительно там стоял, на дне что-то белело. Письмо. Я поднял его — никакого адреса, разорвал конверт. Внутри был один листок, покрытый машинописью, ни даты, ни обращения. В комнате все еще было слишком темно. Окно я открывать не хотел. Сначала проверил, закрыта ли дверь на ключ, — она была заперта, тогда я зажег ночную лампочку и взглянул на бумагу.

«Если тебе снилось похищение, или пытки, или иной вид мучений, а сон был объемный и цветной, значит, ты получил наркотик и тебя подвергли пробному исследованию. Их интересует твоя реакция на определенные снадобья, не имеющие ни вкуса, ни запаха. Мы не уверены, что тебя именно так отравили. Единственный, которому ты можешь доверять, кроме меня, — твой врач. Улитка».

Улитка. Стало быть, письмо написано Грамером. Он с равным успехом мог говорить и правду, и ложь. Я попытался возможно подробнее вспомнить, что говорил Шапиро, а что — Грамер. Оба были согласны в том, что Лунный проект провалился. Дальше их желания расходились. Профессор хотел, чтобы я позволил себя исследовать, а Грамер — чтобы я ждал неведомо чего. Шапиро представлял Лунное Агентство — так, по крайней мере, он утверждал. Грамер о своих начальниках не пикнул. Однако почему, вместо того чтобы предостеречь меня, он просто оставил письмо? Или в игре участвовала еще одна, третья, сторона? Оба столько всего мне наговорили, и тем не менее я так и не узнал, почему, собственно, то, что находится в моем правом мозге, столь важно. Быть может, я проглотил что-то, что сначала усыпило мое несчастное немое правое полушарие, и поэтому оно вообще не давало о себе знать. Когда? Скорее всего предыдущим днем. Допустим, так оно и было. Зачем? Походило на то, что все, занятые охотой на Тихого, не знают, что делать, и тянут время. В их игре я был неизвестной картой — может, крупным козырем, а может, шестеркой. И одни не дают другим выяснить истину. А не усыпили ли они мое правое полушарие, чтобы я не мог договориться сам с собой? Вот это я мог незамедлительно проверить. Я взял левую руку в правую и уже известным способом обратился к ней.

— Как дела? — спросил я пальцами. Мизинец и большой палец дрогнули, но как-то слабо.

— Алло, ты слышишь? — просигналил я.

Безымянный палец коснулся подушечки большого, изобразив кружок, что означало «Привет».

— Ладно-ладно, привет, но как ты себя чувствуешь?

— Отстань.

— Говори немедленно, как себя чувствуешь? Пойми, у нас общие интересы.

— У меня болит голова.

Да, в этот момент я почувствовал, что и у меня тоже болит голова. Я уже здорово поднаторел в неврологии и знал, что эмоционально я не разделен, потому что аффекты располагаются в центральном мозге, которого каллотомия не коснулась.

— У меня тоже. Она болит у нас. Понимаешь?

— Нет.

— Как так «нет»?

— А вот так.

Меня пот прошиб от нашего молчаливого разговора, но я решил не отступать. «Вытяну из него сейчас все, что удастся, — решил я, — любой ценой». Вдруг меня осенило. Язык глухонемых требовал большой ловкости пальцев. А ведь с незапамятных времен я привык к азбуке Морзе. Тогда я раскрыл ладонь левой руки и принялся указательным пальцем правой рисовать на ней попеременно точки и тире. Для начала SOS. Save our souls. Спасите наши души. Тыльная сторона левой ладони позволила царапать себя довольно долго, потом вдруг сжалась в кулак и дала мне солидного тумака, так что я даже подскочил. Я было подумал, что ничего не получится, но она выпрямила палец и давай царапать мне точки и тире на правой щеке. Да, она отвечала, ей-богу, отвечала азбукой Морзе!

— Не щекочи, а то получишь.

Это была первая фраза, которую я от НЕГО услышал, точнее, почувствовал. Я сидел не шелохнувшись, словно статуя, на краю кровати, а рука продолжала сигналить:

— Осел.

— Я?

— Ты. Давно так надо было.

— Почему же ты не дал знать?

— Сто раз давал, идиот. Ты не замечал.

В самом деле, теперь я вспомнил, что она уже неоднократно царапала меня и так и этак, но до меня,