что я не из клана богачей. Он занимается практическими исследованиями. Хочет написать работу об обычаях и психике миллионеров так, как изучают верования первобытных племен. Гоус знает, что у юноши нет ничего общего с медициной, и, кажется, поэтому его привечает. С этнологом мы вели вечерами долгие беседы в малой лаборатории за бутылкой виски. Рюмками служили пробирки. Кроме Аделейда я познакомился с несколькими другими крезами. Никогда раньше у меня не было столь нудного общества. Этнолог согласен со мной. Его это угнетает, так как он склонен предполагать, что собранного материала не хватит на его труд.

— Знаете что, — сказал я однажды, желая ему помочь. — Махните-ка трактат со сравнительным анализом: богачи раньше и теперь. Ведь государственное меценатство или создание фондов — дело не столь давнее. Еще в Древнем Риме существовали частные меценаты. Покровители искусств. Муз и так далее. Потом разные богачи и князья обеспечивали артистам, художникам, скульпторам недурную жизнь. Видимо, интересовались, хотя и образования не имели. Они же, — я ткнул большим пальцем за спину в окно, выходившее в темный уже парк, — не интересуются ничем, кроме биржевых бюллетеней. Я не прибавлю, если скажу, что достаточно известен. Записки о моих путешествиях вызвали массу писем, но среди миллионов читателей не оказалось ни одного миллионера. Почему? Кажется, больше всего их у вас в Техасе. Здесь таких трое. Они скучны, даже как сумасшедшие. Почему? Латифундии не делали их глупее. Тогда что же? Биржа? Капитал? Каким образом?

— Нет, тут нечто иное. Те бывали, скажем так, верующими. Хотели послужить господу. Умереть безвестно им не хотелось. Иное дело — построить собор, оплатить художников, пусть махнут «Тайную вечерю», «Моисея», что-нибудь большое с куполом, который переплюнет все остальные. В этом у них был свой интерес, мистер Тихий, только виделся он им там, — он указал на потолок, имея в виду рай. — Ну а коли уж так поступали они, то другие следовали их примеру. Меценатство считалось хорошим тоном. Князь, дож, магнат держали при себе садовников, кучеров, писателей, художников. У Людовика XV был Буше, чтобы делать ему портреты голых дам. Буше — третий класс, верно, но после него что-то осталось, от других мастеров тоже, а после кучеров и садовников — ничего.

— После садовников остался Версаль!

— Положим. А что могло остаться от кучера, кроме бича? Они не разбирались в искусстве, просто видели во всем личную выгоду. Корысть. Сейчас, в эпоху специализации, они не имели бы ничего от своего меценатства… Что с вами? Сердце?

— Нет. Кажется, меня обокрали.

Действительно, я держался за сердце, потому что внутренний карман моей куртки был пуст.

— Невозможно. Здесь нет клептоманов. Вероятно, вы оставили портмоне в комнате.

— Нет. Когда я вошел сюда, оно еще было в кармане. Я знаю, потому что собирался показать вам свое фото с бородой. Я даже сунул руку за портмоне, но не стал вынимать.

— Не может быть. Мы здесь одни, а я даже не подходил к вам…

У меня мелькнула одна мысль.

— Перечислите точно, по порядку, что я делал с того момента, как мы оказались здесь.

— Вы сразу же сели, а я вынул трубку. О чем мы говорили? О Грамере. Вы рассказывали об улитке, я не видел, что вы делаете, искал чистые пробирки. Когда я повернулся, вы сидели… Нет, вы стояли. Рядом с тахископом. Здесь. Вы заглядывали внутрь, я подал вам виски… Да. Мы выпили, и вы вернулись на свое место.

Я встал и осмотрел аппарат. С одной стороны стул перед пультом, черная стенка с окулярами, за ней боковые лампы, экран и плоская коробка проектора. Я поискал выключатель. Экран загорелся. Я заглянул за перегородку, внутри аппарат был покрыт оксидированными плитками. Между передней стенкой и черной нижней плиткой зияла щель шириной не больше блокнота. Я попытался засунуть туда руку, но щель была слишком узкой.

— Есть здесь какие-нибудь щипцы? — спросил я. — Хорошо бы подлиннее, плоские…

— Скорее всего нет. Правда, есть зонд. Дать?

— Пожалуйста.

Зонд был металлический, гибкий. Я согнул его в виде крючка, запустил в щель и ощутил довольно мягкое сопротивление. После нескольких неудачных попыток вынырнул черный кожаный уголок. Мне понадобилась вторая рука, чтобы его ухватить, но она упиралась. Я позвал этнолога. Он помог. Это было мое портмоне.

— Ее работа, — сказал я, поднимая левую руку. — В смысле — его.

— Но как? Вы ничего не заметили? И главное — зачем?

— Не заметил, хотя это было нелегко. Карман с левой стороны. Ловко, как карманный воришка. Но это как раз функции правого мозга. Координация движений во всех играх, в спорте. Зачем? Могу только догадываться. Это не логическое вербальное мышление, а скорее немного детское. Надо думать, для того, чтобы я исчез как личность. Оно рассудило так: нет документов, удостоверяющих личность, — нет и человека. Во всяком случае, для тех, кто его не знает в лицо.

— Ах… для того, чтобы вы исчезли? Но это же магия. Магическое мышление.

— Что-то подобное. Но это скверно.

— Почему? Оно хочет вам помочь, как умеет. И ничего удивительного, в конце концов оно тоже вы. Только немного вычлененное. Отделенное.

— Скверно потому, что, коли оно хочет мне помочь, значит, как-то ориентируется в ситуации, понимая, что мне что-то грозит. Конечно, на этот раз поступок был глупым, но в следующий уже может оказаться медвежьей услугой…

Вечером ко мне заглянул Гоус. Я сидел на кровати в пижаме и осматривал левую икру. Пониже колена красовался крупный синяк.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, но…

Я рассказал ему о портмоне.

— Интересно. И вы действительно ничего не заметили?

Опустив глаза, я вновь увидел синяк и вдруг припомнил короткую боль и причину ее возникновения. Заглядывая в тахископ, я ударился левой ногой обо что-то твердое пониже колена. Видимо, тогда все и случилось.

— Весьма поучительно, — заметил Гоус. — Левая рука не может проделывать сложных движений так, чтобы мышечное напряжение не передалось правой половине тела. Необходимо было отвлечь ваше внимание.

— Этим? — Я указал на синяк.

— Именно. Взаимодействие левой ноги и руки. Чувствуя боль, вы около секунды не воспринимали ничего другого. Этого оказалось достаточно.

— И часто так бывает?

— Чрезвычайно редко.

— Значит, если кто-то захочет взяться за меня всерьез, достаточно поступить так же? Например, колоть меня в правую сторону, чтобы она не вмешивалась в дела левой, взятой на допрос?..

— Специалист поступит иначе. Сделает инъекцию амитала в левую шейную вену. Carotis.[122] Тогда левый мозг заснет, а бодрствовать будет только правый. Несколько минут.

— И этого достаточно?

— Если окажется, что нет, в вену вводят небольшую канюлю и дают амитал капельно. Спустя некоторое время засыпает и правое полушарие, поскольку вены мозга связаны так называемыми коллятералями. Тогда необходимо переждать немного, и можно начинать снова.

Я спустил штанину пижамы и встал.

— Не знаю, до каких пор могу заставлять себя сидеть здесь и ждать у моря погоды. Лучше знать что-то, чем не знать ничего. Возьмите меня в оборот, доктор.

— А разве вы не можете сделать это сами? Вы же умеете переговариваться одной рукой с другой. Узнали вы что-нибудь таким образом?

— Ничего.