Все было готово. Первым условием совершенства тя-но-ю была чистота, вторым – полная простота. Последним, и самым главным, – соответствие конкретному гостю или гостям.

Он услышал ее шаги на камнях мостовой, плеск воды – она окунала, согласно ритуалу, руки в сосуд со свежей речной водой и встряхивала их, чтобы осушить. Три осторожных шага на веранду. Еще два шага к занавешенной двери. Даже она должна была наклониться, чтобы пройти через эту маленькую дверь, которую сделали такой низкой умышленно, чтобы заставить смириться каждого. В тя-но-ю все равны, гость и хозяин, самый высокий по рангу дайме и самый скромный самурай. Даже крестьянин, если его приглашали.

Сначала она рассмотрела составленную мужем композицию. Он выбрал цветок дикой белой розы и капнул только одну капельку воды на зеленый лист, поставив его в красные камни. «Приходит осень, – хотел сказать он своей композицией, – не оплакивай время осени, время умирания, когда земля начинает засыпать, наслаждайся временем нового начала и переживай прекрасную прохладу осеннего воздуха в этот еще летний вечер… скоро слеза исчезнет, испарится, останутся только камни – скоро вы и я исчезнем, останутся только камни».

Он смотрел на нее, забывшись, глубоко погрузившись теперь в состояние, близкое к трансу, которое иногда удается пережить устроителю чайной церемонии, оказавшемуся в полной гармонии со своим окружением. Она почтительно поклонилась цветку, подошла и села напротив него. На ней было темно- коричневое кимоно, прошитое нитками обожженного золота, оттенявшего белизну ее шеи и лица, ее оби темно-зеленого цвета соответствовало ее нижнему кимоно, волосы были просто подняты вверх и ничем не украшены.

– Добро пожаловать, – сказал он с поклоном, начиная ритуал.

– Вы оказали мне честь, – ответила она согласно ее роли.

Он подал ей легкий ужин на безупречном лакированном подносе, палочки для еды лежали в нужном положении, ломтики рыбы на рисе, которые он уложил, дополняли рисунок, и для завершения картины он разбросал в совершенном беспорядке несколько диких цветков, найденных им на берегу реки. Когда они покончили с едой, он поднял поднос – каждое его движение имело определенный смысл, который шел из глубины веков, и отнес его через низкую дверь в кухню.

Оставшись, наконец, одна, Марико критически оглядела огонь, угли под треножником лежали тлеющей горкой в море застывшего белого песка. Уши различали свистящий звук огня, сливающийся со звуком закипающего чайника над ним, и из невидимой кухни шуршание полотенца о фарфор и плеск воды. Некоторое время ее глаза блуждали по ряду изогнутых стропил, бамбуку и соломе, образующим крышу домика. Тени от нескольких ламп, которые он умышленно расставил в кажущемся беспорядке, делали маленькое большим и незначительное редким, изысканным, все вместе создавало удивительно гармоничное целое. После того как она все рассмотрела и приняла всей душой, Марико вышла в сад к маленькому бассейну, который природа веками выдалбливала в камне, и еще раз сполоснула руки и рот прохладной свежей водой, вытеревшись свежим полотенцем.

Когда она снова устроилась на своем месте, Бунтаро спросил:

– Не выпьете ли сейчас чаю?

– Это будет для меня большой честью. Но, пожалуйста, не надо так беспокоиться из-за меня.

– Вы оказываете мне большую честь. Вы моя гостья.

Так он угощал ее чаем. Но вот все подходило к концу. В молчании Марико минуту сидела не двигаясь, оставаясь спокойно на своем месте, не желая сознавать, что все кончилось, или нарушить мир, окружавший ее. В его глазах чувствовалось растущее напряжение. Тя-но-ю кончалась. Опять надо было начинать жить.

– Вы совершили эту церемонию мастерски, – прошептала она, печаль захватила ее целиком. Из глаз у нее выскользнула слеза и оторвала сердце от грудной клетки.

– Нет-нет. Пожалуйста, извините меня… это вы так совершенны… а с моей стороны все было так ординарно, – сказал он, вздрогнув от такой неожиданной похвалы.

– Это было лучшим из всего, что я когда-либо видела, – сказала она, тронутая его полнейшей откровенностью.

– Нет, пожалуйста, извините меня, если это и было прекрасно, то это было из-за вас, Марико-сан. Это было просто хорошо – вы бы сделали это гораздо лучше.

– Для меня это было безупречно. Все. Как печально, что другие, более достойные, чем я, не могли видеть этого тоже! – ее глаза блестели в мерцающем свете ламп.

– Вы видели это. Вот и все. Это было только для вас. Другие бы не поняли.

Она чувствовала, как слезы жгут ей щеки. Обычно она стыдилась их, но сейчас они не беспокоили Марико.

– Спасибо, как я могу отблагодарить вас?

Он поднял веточку дикого тимьяна, наклонился и осторожно дрожащими пальцами подхватил на ветку ее слезину. Бунтаро молча смотрел на нее, веточка казалась совсем маленькой в его огромном кулаке.

– Моя работа – любая работа – несравнима с этой красотой. Спасибо.

Он смотрел на слезу на листе. Кусок угля скатился с горки углей, и, не раздумывая, он поднял клещи и положил его обратно. С вершины горки взлетели в воздух светящиеся искорки, показалось, что она превратилась в извергающийся вулкан.

Оба погрузились в сладкую печаль, объединенные простотой одной слезы, одинаково довольные покоем, захваченные смирением, зная, что то, что дано, вернется в еще большей чистоте.

Потом он сказал:

– Если бы наш долг не запрещал это, я просил бы вас соединиться со мной в смерти. Прямо сейчас.

– Я бы пошла с вами. С радостью, – сказала она сразу же. – Давайте умрем.

– Мы не можем. Из-за нашего долга перед господином Торанагой.

Она вынула нож из-под оби и аккуратно положила его на татами.

– Тогда, пожалуйста, позвольте мне приготовиться.

– Нет. Это будет нарушение нашего долга.

– Что будет, то и будет. Вы и я не можем перевесить чашу весов…

– Да. Но мы не должны уходить раньше нашего повелителя. Ни вы, ни я. Некоторое время он еще будет нуждаться в каждом преданном вассале. Пожалуйста, простите меня, но я должен вам запретить это.

– Я была бы рада уйти сегодня вечером. Я готова. Более того, я вообще желаю уйти в Пустоту. Моя душа наполнена радостью. – она нерешительно улыбнулась. – Пожалуйста, извините меня за такой эгоизм. Вы совершенно правы, когда говорите о нашем долге.

Острое, как бритва, лезвие блестело в свете ламп. Они смотрели на него, глубоко задумавшись. Потом он резко нарушил обаяние этой минуты:

– Почему вы едете в Осаку, Марико-сан?

– Там есть дела, которые уладить могу одна лишь я.

Его угрюмость усиливалась, по мере того как он следил за светом догоравшего фитиля, попавшим на слезу Марико и отражавшимся миллионами оттенков разных цветов.

– Какие дела?

– Дела, которые касаются будущего нашего дома и должны быть улажены мною.

– В таком случае вы должны ехать, – он изучающе посмотрел на Марико. – Но вы поедете одна?

– Да. Я хочу удостовериться в том, что все семейные договоренности между нами и господином Кийямой относительно женитьбы Сарудзи достаточно надежны. Деньги, приданое, земли и тому подобное. Надо оформить увеличение его земельных владений. Господин Хиро-Мацу и господин Торанага требуют этого. Я несу ответственность за дом.

– Да, – медленно сказал он, – это ваш долг. – Его глаза смотрели в глаза Марико. – Если господин Торанага вас отпустит, тогда поезжайте, но не похоже, чтобы вам это позволили. Но все равно… вы должны вернуться побыстрей. Очень быстро. Неразумно будет оставаться в Осаке даже на минуту дольше, чем это необходимо.

– Да.

– Морем будет быстрее, чем сушей. Но вы всегда ненавидели море.

– Я все так же не люблю море.