побывал в других комнатах, так что, должно быть, он решил начать с комнаты Пауэлла. Пару минут спустя приходит Пауэлл с девушкой. Взломщик оказывается блокирован наверху. Он прячется в шкафу Пауэлла – вся одежда сдвинута в одну сторону. Пауэлл и девушка проходят на кухню. Она готовит кофе, включает радио. Пауэлл поднимается наверх повесить пальто, а, может, он услышал какой-то шум. Взломщик выбирается из шкафа. Он уже пытался открыть чемодан – мы нашли на нём отметины от перчаток. Он заставляет Пауэлла открыть его и роется в вещах. Всё разбросано по полу. Может быть, он что-то находит, какие-то деньги. Ну и, Пауэлл кидается на него. Тот стреляет в Пауэлла. Вероятно, паника, вероятно, он не собирался в него стрелять – они никогда не собираются, берут с собой пистолеты, чтобы только попугать людей. А кончают всегда тем, что застреливают их. Пуля сорок пятого калибра. Скорее всего, армейский Кольт. Миллион таких ходит сейчас по рукам. Следующим случилось то, что девушка побежала наверх, – те же отпечатки на дверной раме, что и на чашках и утвари на кухне. Преступник запаниковал, у него не осталось времени на раздумья – и он принуждает её покинуть дом вместе с ним.

– Зачем? Почему он не оставил её там – точно так же, как оставил лежать Пауэлла?

– Не спрашивайте меня. Может, у него сдали нервы. Или, быть может, у него возникли какие-то идеи. Иногда у них возникают идеи, когда в руках у них пистолет и они держат на мушке хорошенькую девушку.

– Спасибо, – отвесил поклон Гант. – Для меня это огромное облегчение. Премного благодарен.

Чессер вздохнул.

– Всё-таки вы могли бы присесть, – сказал он. – Нам ни черта не остаётся, кроме как ждать.

Гант опустился на стул. Потёр себе лоб тыльной стороной ладони.

Чессер перестал-таки созерцать потолок. Внимательно посмотрел на Ганта, сидящего у противоположной стены.

– Кто она? Ваша подружка?

– Нет, – ответил Гант. Он вспомнил письмо, которое читал в номере Эллен. – Нет, у неё есть какой-то парень в Висконсине.

Преследуя недосягаемый, выхватываемый фарами, островок света впереди, машина неслась вдоль туго натянутой струны шоссе, с ритмичным постукиванием проскакивая гудронированные стыки бетонных плит. Стрелка распространяющего зелёное сияние спидометра разделяла цифры 5 и 0. Нога на акселераторе была неподвижна, как нога статуи.

Он управлял одною рукой, время от времени дёргая руль вправо или влево, чтобы нарушить усыпляющую монотонность пути. Всё это время Эллен сидела в напряжённой позе, отодвинувшись к дверце, сжавшись в комок, потерянно уставившись вниз перед собой, на стянутые носовым платком руки. На краю сиденья лежала его похожая на змею, затянутая в перчатку, правая рука, сжимающая револьвер; ствол уткнулся ей в бедро.

Её рыдания уже прошли; долгие раздирающие горло животные стоны, крики и содрогания почти без всяких слёз.

Он рассказал ей всё, с горечью в голосе, то и дело поглядывая на её лицо, тронутое слабым зелёноватым освещением, не способным разогнать окружающую их тьму. Короткие неловкие заминки перебивали его повествование; так приехавший в отпуск солдат, объясняя своим землякам, добропорядочным лопухам-горожанам, за что получил награды, сначала мнётся, не зная, как описать удар штыком, распарывающий живот врагу, затем смелеет и выпаливает всё разом, потому что они сами спросили его, за что он получил свои награды, – а что, разве не так? – описывает этот удар раздраженно, с плохо скрываемым презрением к этой гражданской, чистенькой публике, никому из которой никогда не приходилось распарывать чужой живот. Так он рассказал Эллен про пилюли и про крышу и почему необходимо было убить Дороти, и почему затем самым логичным шагом для него стал перевод в Колдуэлл и ухаживания за нею, Эллен; во всеоружии знания о её предпочтениях и предрассудках, полученного из разговоров с Дороти; знания о том, как выставить себя перед нею человеком, которого она давно ждала, – шаг не только единственно логичный и правильный, начать ухаживать за девушкой, имея в запасе такую громадную фору, но также и шаг наиболее глубоко удовлетворяющий потребность в иронии и окупающий его невезенье в прошлом (самый противоправно- дерзкий, издевательский и раздувающий его собственную гордость шаг); он рассказал ей всё это раздражённо, с презрением; этой девице, в ужасе затыкающей свой рот руками, все блага жизни доставались на серебряной тарелочке; разве могла она знать, что значит мыкаться на узеньком мостке, раскачивающемся над пропастью неудачи, с риском для жизни пробираться дюйм за дюймом к твёрдой земле успеха, до которой ещё столько миль.

Она слушала всё это под дулом револьвера, болезненно тычущим ей в бедро; впрочем, только вначале болезненно, затем нога онемела, словно уже отмерла, словно револьвер убивал не выстрелом, а излучением, медленно проникающим вглубь тканей в точке прямого физического контакта. Она слушала, а после плакала, потому что настолько ослабела, побитая и шокированная, что ничем другим уже не могла выразить свои чувства. Этот плач был долгим раздирающим горло животным стоном, криком и содроганием почти без слёз.

А потом сидела, потерянно уставившись вниз перед собой, на стянутые носовым платком руки.

– Я же говорил тебе никуда не ехать, – проворчал он сварливо. – Я умолял тебя остаться в Колдуэлле, разве не так? – Он глянул на неё, как если бы ожидая подтверждения. – Но нет. Нет, тебе надо быть девушкой-детективом! Что ж, вот что случается с такими детективами. – Он снова уставился на дорогу. – Если бы ты только знала, через что мне пришлось пройти с этого понедельника. – Он стиснул зубы, вспомнив, как земля ушла у него из под ног в понедельник утром, когда позвонила Эллен: «Дороти не совершала самоубийства! Я еду в Блю-Ривер!», как он помчался на вокзал, едва успел застать там её, отчаянно пытался отговорить от поездки, но она заскочила в тамбур поезда: «Я немедленно тебе напишу! Объясню тебе всю ситуацию!» – и поплыла, заскользила, понеслась прочь, а он остался стоять на перроне, обливаясь от ужаса потом. До сих пор его начинало мутить от одной только мысли обо всем этом.

Эллен что-то едва слышно пробормотала.

– Что?

– Тебя поймают…

После короткой заминки он ответил:

– Знаешь, скольких не поймали? Больше, чем пятьдесят процентов, вот сколько. Может быть, намного больше. – После ещё одной паузы он продолжил: – На чём они меня поймают? Отпечатках? – их нет. Благодаря свидетелям? – тоже никого нет. Поймут мотив? – да о нём они ничего не знают. На меня они даже не подумают. Пушка? Чтобы попасть в Колдуэлл, придётся пересечь Миссисипи; прощай, оружие. По этой машине? – в два или в три утра я поставлю её в паре кварталов от того места, откуда я её угнал; хозяева подумают, что это проделки каких-то взбесившихся старшеклассников. Несовершеннолетних правонарушителей. – Он улыбнулся. – Я уже вытворял такие штучки вчера вечером. Я сидел в кинотеатре на два ряда дальше вас с Пауэллом и прятался за углом в фойе, когда вы поцеловались на прощанье. – Он покосился на неё, чтобы посмотреть её реакцию, но ничего интересного не увидел. Продолжил следить за дорогой, и между тем его собственное лицо снова омрачилось. – Это твоё письмо – я думал, изойду потом, пока оно не пришло! Когда я начал его читать, я сперва подумал, что я в безопасности; ты искала парня, с которым она познакомилась на занятиях по английскому осенью; я повстречал её только в январе и на философии. Но тут я понял, кто же был тем парнем, которого ты искала, – Старина Узорчатые Носки, мой предшественник. Мы вместе ходили на математику, и он видел меня с Дорри. Я подумал, что он может знать, как меня зовут. Я понял, что если только ему удастся тебя убедить, что он не имеет никакого отношения к убийству Дороти – если только он назовёт тебе моё имя…

Внезапно он придавил ногой педаль тормоза, и, завизжав колёсами, машина остановилась. Действуя