— Тогда я прошу суд заслушать эксперта.

Ченцов смотрит на эксперта. Маленький, подвижный. Шуршит бумажками.

Но судья напоминает установленный порядок следствия. Эксперту предоставят слово в конце судебного заседания. Прокурор соглашается.

Ченцов с уважением смотрит на председательствующего. И это — Лена?!

...Так, значит, о моряке. Удивительно, как мог забыть о нем и о Лене. И как вдруг всё это вспомнилось. И вот он завидует им. Завидует, потому что живет на свете бобылем.

Друзей много, а дома он — один. И когда находится в аппаратной — там тоже один. И когда вечерами бывает у Акрама. И когда трехлетняя Назира обнимает его перепачканными шоколадом ручонками. И когда пятилетний Рустам взбирается на плечи. И когда с Назирой и Рустамом идет гулять. Там он тоже один. Правда, в редкие минуты он чувствует себя счастливым. Но это — не его счастье.

А Лена тоже счастлива. И моряк...

Перед судом — свидетель Баратов, механик промкомбината. Он в кирзовых сапогах и прорезиненном плаще. А под плащом, на спецовке, должно быть, комсомольский значок. Рубит фразы:

— Подсудимых знаю. Личных счетов не имею.

— А вы, Солярин? — спрашивает судья.

— Н-не помню, — мохнатые брови сдвигаются.

— Точнее, Солярин.

— Не имею.

Свидетель рассказывает, что запасные части приобретались у барышников втридорога, централизованное снабжение игнорировалось.

Бывший директор ерзает, делает непонятные знаки. Адвокат — человек с коричневой лысиной, в роговых очках — перехватывает эти знаки. Пытается вставить реплику.

— Не мешайте! — властно предупреждает его судья.

«Правильно!» — соглашается про себя Ченцов.

Наконец адвокат получает слово.

— Так вы заявляете, что двигатель к «С-80» был приобретен незаконно? А за сколько, позвольте вас спросить?

— Смотрите том третий, страница девяносто четвертая, — охлаждает его пыл судья. — Не нужно задерживать следствие.

Адвокат смотрит том третий, страницу девяносто четвертую и умолкает.

«Неужели это — Лена? Та самая Лена с «мягким» характером?» — думает Ченцов.

— У нас личные счеты! — кричит Солярин. — Я не признаю показаний свидетеля!

— Признавать будете не вы, а суд — спокойно поправляет судья. — А насчет личных счетов — напрасно. Вы сами подтвердили, что не имеете личных счетов к Баратову.

«Такая не скажет: решай сам, решай за меня!» — думает Ченцов.

Он смотрит на Елену так, словно сделал открытие.

После судебного заседания они вместе выходят на улицу. Ченцов хочет спросить ее о моряке, вообще о том, как она живет, но почему-то говорит о деле, которое сегодня слушалось в суде. Откуда берется вся эта мразь и как можно защищать Солянкина?

— Солярина, — поправляет Елена.

— Ну, Солярина, — искренне возмущается он. — Солярин — жулик. Самый настоящий жулик. Я убежден в этом.

— Одного убеждения мало, — возражает она. — Нужны доказательства.

— Солярин — беспардонный, страшный человек! — настаивает Ченцов.

— Вы разве его знаете?

Он даже останавливается.

— Кто — я? Понятия не имел, что он существует.

Елена смотрит на него испытующе:

— Но ведь если так, вы можете ошибиться. Не всегда первое впечатление самое верное.

— Знаю, знаю, — вдруг улыбается Ченцов. — Только я верю своей интуиции.

Она тоже улыбается и предлагает:

— У вас, наверное, свободный вечер, Семен. Зайдемте к нам, посидим.

Он застигнут врасплох. Знает: одному будет очень тоскливо. И не хочется возвращаться в гостиницу. Но, с другой стороны, прийти в чужую семью...

Он решается:

— Я сейчас! — сворачивает к гастроному.

Она ждет на улице.

Он возвращается скоро.

— А вот это можно было не делать, — мягко упрекает она, показывая глазами на его сверток.

С гор дует ветер. Сгущаются сумерки. Желтой мережкой вспыхивают фонари...

Желтый свет льется из-под абажура. Ченцов сидит в небольшой уютной комнате. Рядом стеллажи с книгами. Между ними заблудившийся медвежонок. Над стеллажами — этюд маслом. На столе «Виргинцы» Теккерея.

Разговор не клеится. Что-то о погоде, о кино.

Она прислушивается к звонку в передней. Выходит открывать дверь.

Моряк!..

И вдруг ему хочется, чтобы моряк не приходил.

Но входит Елена. Одна. Он вопросительно смотрит на нее.

— За газ собирают деньги.

Она накрывает на стол. Эти пирожки, наверное, с мясом. Как давно он не ел домашние пирожки! Она разворачивает сверток.

— Всё-таки коньяк?

Первый тост — за хозяйку дома, второй — за гостя.

— Так ты что же, одна живешь? — Он не замечает, что перешел на «ты».

Она не поправляет его.

— Одна.

Сейчас он спросит о моряке.

— Давай еще выпьем.

— Пей, — отвечает она.

— А ты?

— Я не хочу больше.

Она пересаживается на диван. Он наполняет стопку до краев.

— Твое здоровье! — и выпивает залпом.

— А помнишь, как в ливень, — тихо говорит Елена. — Да, это был настоящий ливень... Я куда-то спешила и промокла до ниточки... А ты встретил и спрятал меня под шинель?

— Не помню, — сознается он, досадуя на себя.

Она смеется, чуть подзадоривая:

— А ты хороший, Семен. Это ведь было. И так было тепло под твоей шинелью.

Он подсаживается к ней и берет за руки. Она улыбается и неожиданно говорит:

— Знаешь, Семен, а повидайся-ка ты завтра с Ольгой.

Он смотрит на нее растерянно.

— Семь лет — срок большой, — продолжает она. — И я, конечно, могу вас развести. Но, как судья, я должна вначале попытаться вас примирить. Как друг — тем более... Скажу честно: такие попытки редко удаются. Уж если люди решили разойтись — они расходятся. И я бы, например, от нашего кодекса о браке, семье и опеке мокрого места не оставила... Не на суде, раньше нужно вмешиваться в семью. Пойми меня: вмешиваться — не значит мешать; укреплять семью, научить людей жить красиво... Ты спросишь: почему же я предлагаю повидаться с Ольгой? — Она задумывается, словно подбирая слова, которые бы он лучше