Чуть за полночь Ламия вернулась в свою трехкомнатную квартиру. Она любила этот тихий, вдали от городского шума квартал, где по ночам никого не встретишь. Дом, в котором она жила, почти целиком занимали офисы. По вечерам здесь было пусто и спокойно, в окнах не горел свет, что ее вполне устраивало. Если бы за стеной шумели соседи, работал телевизор, смеялись чьи-то гости, она бы этого не вынесла. Ламия не терпела толпу. Людей она тоже не терпела. Ей нравилось только ее безмолвное одиночество.

Она повесила ключи рядом с дверью, сняла плащ и вошла в гостиную.

— Добрый вечер, мама.

Старая женщина, сгорбившаяся в кресле-каталке у окна, бросила на дочь взгляд, выдававший грусть и облегчение.

— Я видела, как ты шла через двор, — сказала она хрипловатым голосом. — До чего ты красивая, деточка.

— Ты еще не спишь?

— Я… Хотела тебя дождаться. Ты сегодня заработалась допоздна.

Ламия не выносила скрытых упреков, которые ей приходилось выслушивать почти каждый вечер.

— Мама, я же говорила, у меня был административный совет.

Вот уже десять лет она лгала матери о своей профессии, да и о своей жизни. Она выдумала себе блестящую карьеру директора предприятия, приукрасив свою ложь множеством деталей, которые изобретала день за днем, чтобы поразить старую женщину. Рассказывала байки о своей работе, об уволенных сотрудниках, о новых компаньонах… А еще она сочиняла истории о своих поклонниках, но утверждала, что работа интересует ее больше, чем мужчины. В какой-то мере так оно и было. Мать слушала ее как зачарованная. Она даже не задумывалась, почему дочь с ее положением не купит наконец квартиру побольше. А может, просто не хотела задумываться.

Сколько она себя помнила, властная мать сулила ей исключительное будущее, необыкновенную судьбу. «Ты превзойдешь своего отца, детка. Успех у тебя в крови. Я-то точно знаю, мне это предсказали, когда ты родилась». Она твердила ей это без конца, словно иначе и быть не могло, словно жизнь не давала ей другого выбора, кроме абсолютной удачи. И в конце концов девочка сама себя убедила, что иначе и быть не может. «Так сказала акушерка в родильном доме, когда ты родилась. Я думаю, это была даже не акушерка, а ангел. Ангел, который спустился на землю, чтобы известить меня о твоем особом предназначении». И мать посвятила жизнь успеху своей драгоценной и неповторимой дочурки.

Но время шло, а никаких признаков великого предначертания девочка не замечала. Одноклассницы были к ней безразличны, даже сторонились ее. Казалось, никто не замечает в ней того величия, которое пророчила ей мать. Случалось, учительницы отчитывали ее за нерадивость. Одна из них как-то обозвала ее лентяйкой и неряхой. Неряхой. И все же она верила в свою исключительность. И то, что другие дети отвергали Ламию, лишь подтверждало ее правоту. Ее мать не могла ошибаться. Поэтому Ламия начала лгать. Лгать матери и себе собой. Она сама придумала себе жизнь. Потому что иначе и быть не могло. Ей суждено стать такой, какой видела ее мать. «Твоего отца не стало. Но кое-что ты от него унаследовала. Кое-что драгоценное. Его глаза и его ум. Он был самым умным человеком, какого я когда-либо встречала. Знаешь, все им восхищались. Но ты пойдешь еще дальше, милая. Еще дальше, потому что я буду рядом, буду тебя поддерживать и потому что тебя хранят ангелы».

Ламия поправила шерстяной плед на плечах у матери и ласково потрепала ее по щеке:

— Мне так жаль, мамочка, у меня столько работы..

— Дорогая, мне совсем нетрудно тебя ждать! Ты же знаешь, я все равно не смогу улечься одна.

— А теперь идем спать, мамочка, уже поздно.

Ламия покатила кресло в спальню матери.

Вокруг царил полумрак. Не считая окна в гостиной, через которое мать наблюдала за тем, что творится снаружи, ставни постоянно держали закрытыми, а светильников было мало. Трехкомнатная квартира напоминала жилище престарелой английской вдовы. На пожелтевших от старости салфетках теснились уродливые безделушки, по стенам вперемежку с аляповатыми вышивками крестиком были развешаны безобразные натюрморты и фотографии в рамочках. Большая часть из них изображала отца Ламии в костюме посла. Квартира была обставлена разрозненной мебелью «под старину»… Настоящий музей дурного вкуса, запущенный, пропахший пылью и нафталином.

Ламия подвинула кресло-каталку поближе к кровати, одной рукой подхватила маму под мышки, а другой под колени и с трудом помогла ей лечь. Натянула одеяло на хрупкое тело матери и поцеловала ее в лоб:

— Спи спокойно, мамочка. Завтра у меня снова много работы, я не смогу уделить тебе много времени.

— Не беспокойся, родная, не беспокойся.

Ламия снова погладила ее по щеке и вышла из комнаты. Она выключила старенький телевизор и взяла ключ, который всегда висел у нее на шее.

Дверь ее комнаты постоянно была на запоре. За десять лет, которые они прожили в этой квартире, мать ни разу туда не заходила. Она гордилась тем, что уважает личную жизнь дочери. Ее потайной сад.

Ламия отперла ключом дверь и проскользнула в свое логово. На ходу она расстегнула черное платье и стянула его через голову. Зажгла две ароматизированные свечи на прикроватном столике и полюбовалась сиянием белых звезд, которые нарисовала на черном потолке.

Стены спальни были глубокого, приглушенного красного оттенка. Напротив кровати висела огромная картина, царившая надо всей комнатой. Она изображала темно-красное небо, на котором сверкало черное солнце. Отходившие от него лучи преломлялись под прямым углом и образовывали спираль из множества свастик, а в центре парил человеческий череп со срезанной макушкой.

Комната походила на античный храм в миниатюре. Повсюду среди лампадок с ладаном стояли статуэтки античных божеств. На стенах в рамках висело множество ацтекских рисунков, старых черно-белых фотографий, изображавших мужчин в костюмах, цветных гербов с черными орлами, пирамидами, чашами и свастиками.

Под гигантской картиной, подобно алтарю, высился узкий стол с черным покровом. На обоих его концах стояли шестисвечники. В центре красовался череп, точно такой же, как на картине, а рядом с ним — нечеткая фотография в рамке, на ней смутно угадывалось лицо Адольфа Гитлера.

Перед рамкой было выставлено ее сокровище.

Ламия подобрала с пола сумку и положила на кровать. Извлекла из нее маленькую дрель, шприцы и флаконы. Тщательно вытерла дрель белым носовым платком, потом спрятала все в выдвижной ящик.

Затем осторожно достала со дна сумки банку. Держа ее в вытянутых руках, поставила рядом с тремя другими перед фотографией Гитлера. Ламия напряглась. Она знала, что последняя банка неполная. Из-за него. Из-за Маккензи. Нежно погладив стеклянную поверхность, она вытянулась на постели. Перекатилась на бок, расстегнула лифчик, и он упал на пол рядом с кроватью. Она перевернулась на спину.

Ламия медленно провела руками по груди и животу. Почувствовала под пальцами крупицы высохшей крови. Потом закрыла глаза и предалась ночи. Ночью она встретится с Ними. Свои примут ее в Свой круг. Вдали отсюда. В центре мира.

Но в этот вечер сон долго не приходил. Насмешливое, лукавое лицо Маккензи неотвязно стояло у нее перед глазами.

Встреча была назначена на половину десятого, в это время по субботам открывается Парижская национальная библиотека. Профессор Кастро, доцент истории и архитектор, имел здесь доступ в любое помещение, так что они спокойно расположились в комнате за читальным залом. Кастро, специалист по