Возле стенного шкафа, занимавшего одну из стен, он снял светлый короткий плащ и надел другой, темный, длинный, свободного покроя. Потом извлек пакет с деньгами и загрузил его в просторный карман из такой же темной ткани, пришитый изнутри с левой стороны плаща. Но не против сердца, где обычно бывают внутренние карманы, а глубже, чуть выше бедра. Подергал плечами, проверяя, не заметно ли содержимое кармана со стороны. Проверка его удовлетворила.

Его действия показались мне разумными. Но то, что он сделал дальше, удивило: он вынул пакет с долларами из потайного кармана и вернул его в полиэтиленовый пакет.

— Вот теперь все, можно ехать, — сказал он. Заметив, что я оглянулся на холст, поинтересовался: — Тебе нравится?

Я молча пожал плечами. Я не понимал, что здесь может нравиться или не нравиться.

— По-моему, чего-то не хватает, — заметил Томас, окинув холст критическим взглядом. — Чего? Не понимаю.

— А что ты хотел этой картиной выразить?

Он глубоко задумался и честно признался:

— Ничего.

— Это тебе удалось.

Он еще немного подумал и согласился:

— Ты прав. Да, прав. В джипе были не ваши?

— Не наши.

— Точно?

— Точно.

— Сколько их там?

— Трое — как минимум. Но могут быть и еще.

— А на других машинах могут быть?

— Могут.

— Тогда сделаем так, — решил Томас. — Свет пусть. Пусть думают, что я дома. А мы выйдем здесь.

Он провел меня в кухню и отпер небольшую дверь. Это был черный ход. Он выходил на задний двор. Обогнув дом, мы оказались в узком переулке. Там стоял пикапчик Томаса. Томас вознамерился сесть за руль, но мы с Мухой решительно воспротивились: хмель из него вроде бы выветрился, но перегаром несло так, что его забрал бы первый попавшийся полицейский.

Покрутившись проходными дворами и переулками, мы выехали на какой-то проспект. Никаких подозрительных машин не просматривалось. Еще через полчаса оказались в районе порта среди старых кирпичных пакгаузов с подъездными железнодорожными путями. Возле торца одного из пакгаузов стояло несколько старых иномарок и «Жигулей». Над воротами помигивала красными неоновыми трубками вывеска «Moonlight-club».

Место было очень подозрительным не по отдельным деталям, а по всему, в целом. Томас был прав: на «линкольне» в такие места не ездят.

— Посидите, я быстро, — сказал он, вылезая из машины и забирая с собой полиэтиленовый пакет с баксами. — Мне нужно встретиться здесь с одним человеком.

— С кем? — спросил я.

— Это мой знакомый. Я потом все объясню.

Начиная с момента получения денег, во всех его действиях чувствовалась какая-то целеустремленность, всегда заставляющая окружающих подчиняться. Но я все же твердо выразил намерение сопровождать его и здесь. Он не возражал, но предупредил:

— Тебе там не понравится.

— Переживу, — сказал я.

Он нажал кнопку звонка. В железной, покрашенной суриком двери открылось окошко. Томас наклонился к нему, что-то произнес по-эстонски. Нас впустили, и я сразу понял, почему Томас сказал, что мне здесь не понравится.

Это был гей-клуб.

За длинной стойкой бара и за столиками вдоль красных кирпичных стен сидели молодые парни в черной коже, в жилетках на голое тело, в напульсниках и даже в широких кожаных ошейниках с шипами. На некоторых были черные кожаные фуражки с высокой тульей, похожие на фашистские. Бухал рок из колонок стереосистемы. Две пары танцевали на площадке посреди зала. Причем не так, как нынче принято, а в обнимку, медленно. Но при всем обилии железа, черной кожи и устрашающих татуировок на плечах и даже на бритых затылках атмосфера показалась мне вполне мирной. Может быть, потому, что народу было еще немного по случаю раннего вечернего времени. Пили в основном пиво из жестяных банок, перед некоторыми стояли стаканы с фантой. А вот курили не только «Мальборо» — сладковато потягивало травкой.

Во всем этом заведении было что-то либерально-демократическое. Не в российском понимании, а в нормальном. Этому способствовала бесхитростность, с которой старый пакгауз превратили в место культурного досуга: отделили часть пространства кирпичной стеной, покрыли бетон пола кроваво-красным линолеумом и на длинных шнурах навешали неярких ламп с жестяными абажурами.

Никогда раньше в таких местах мне бывать не приходилось, и в первый момент я слегка прибалдел.

— Ты не смотри, что они такие, — успокоил меня Томас. — Они хорошие ребята. Даже застенчивые. Как девушки. Если будут к тебе подходить, говори «нет». Или просто качай головой.

— Ты что, голубой? — напрямую спросил я.

— Нет, я нормальный. Мой знакомый работает здесь администратором.

Мы прошли в конец зала. Томас заглянул в какую-то комнату и сказал мне:

— Подожди здесь.

Я тоже заглянул в комнату. Там за обычным канцелярским столом сидел обычный толстый человек в обычном костюме. В комнату вела только одна дверь, так что никакой угрозы со стороны можно было не опасаться. Я разрешил Томасу войти, а сам остался стоять у стены.

И сразу ощутил себя голым. И при этом девушкой. Возможно, красивой. Во всяком случае, что-то во мне определенно было. Я пользовался успехом, поэтому головой мне пришлось мотать часто. Но Томас оказался прав: народ здесь был деликатный и с руками не лез. Однако и при этом чувствовал я себя довольно идиотски и огляделся в поисках какого-нибудь укромного уголка. И сразу нашел. В торце зала стояло несколько пустых столиков, за одним из них сидел высокий рыжий человек в желтой замшевой куртке и в черной рубашке-апаш. Лоб его был перевязан красным платком.

Это был кинорежиссер Март Кыпс.

Перед ним стоял высокий пустой стакан. И до того, как он стал пустым, в нем — судя по выражению мировой скорби на лице режиссера — была явно не фанта.

Я подошел и попросил разрешения присесть. Кыпс безучастно кивнул, потом внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Господин Пастухов. Международное арт-агентство. Как обманчива внешность. Впрочем, внешность всегда обманчива. И мужественность часто скрывает нежную душу.

Похоже, он принял меня за педика. И даже, кажется, сделал мне комплимент.

— У вас есть деньги? — спросил он.

— Есть.

— А у меня нет. Купите мне выпить. Помянем гениальный фильм «Битва на Векше».

По его знаку подскочил молоденький официант с накрашенными губами.

— Виски, — небрежно бросил я тоном завсегдатая баров. — Два по сто пятьдесят. Хорошего.

— Два по сто пятьдесят? — озадаченно переспросил официант.

Я понял, что слегка лажанулся, нужно было сказать «двойного», но исправляться не стал и решительно подтвердил заказ.

— Два по сто пятьдесят, понял. Что господин считает хорошим виски? Хорошего — какого?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Но я нашелся:

— Самого хорошего.

— Есть «Джонни Уокер, блю лэйбл», — подсказал официант. — Лучше не бывает.