люблю!

Вероника с трудом подавила крик. Она почувствовала прикосновение отвратительных пальцев к своим обнаженным рукам. Она попробовала высвободиться, но он был сильнее и продолжал стискивать ее руки, бормоча, задыхаясь:

— Не отталкивай меня… Это нелепость… Безумие… Ты же знаешь, я способен на все… И что тогда?.. Крест… Какой ужас!.. Гибель сына у тебя на глазах… Ты этого хочешь?.. Примирись с неизбежным. Ворский тебя спасет. Ворский сделает твою жизнь прекрасной… Но как ты меня ненавидишь!.. Впрочем, я согласен и на ненависть — мне она нравится. Нравятся твои презрительные губы — даже больше, чем если бы они сами прикоснулись к моим.

Он замолчал. Между ним и Вероникой завязалась беспощадная борьба. Вероника изо всех сил пыталась разорвать железные объятия, но тщетно. Обреченная на поражение, беспомощная, она слабела с каждой секундой. Колени под ней уже подгибались. Прямо перед своим лицом она видела налитые кровью глаза Ворского, чувствовала дыхание этого чудовища.

Тогда, придя в смятение, она изо всех сил укусила его и, пользуясь секундной растерянностью, вырвалась из его объятий, отскочила в сторону и, выхватив револьвер, нажала на собачку.

Две пули просвистели у Ворского над ухом и впились в стену позади него. Она выстрелила слишком быстро, наудачу.

— А, гадина! — взревел Ворский. — Чуть не попала!

Схватив Веронику в охапку, он мощным усилием бросил ее на диван. Затем, выхватив из кармана веревку, крепко и безжалостно связал молодую женщину. На несколько секунд в комнате воцарились тишина и покой. Ворский утер пот со лба, налили себе бокал вина и одним глотком выпил его.

— Так-то лучше, — поставив ногу на жертву, проговорил он. — Все замечательно, согласись. Каждый на своем месте, красавица: ты лежишь связанная по рукам и ногам, я стою рядом и топчу тебя сколько мне вздумается. Ага, мы уже не смеемся! Мы начинаем понимать, что дело серьезно. Не бойся, тварь, Ворский не из тех, кто берет женщину силой. Нет, это будет игра с огнем, я просто сгорю от желания, которое меня убьет. Дураков нет! А как потом тебя забыть? Единственное, что может даровать мне забвение и покой, это твоя смерть. А поскольку насчет этого мы договорились, все в порядке. Ты ведь согласна умереть, не так ли?

— Да, — все с той же твердостью ответила Вероника.

— И хочешь, чтобы твой сын тоже умер?

— Да.

Ворский принялся потирать руки.

— Прекрасно, мы договорились, время бессмысленных слов позади. Остались слова подлинные, те, что действительно что-то значат. Согласись, до сих пор я занимался пустой болтовней, верно? Да и все первое действие разыгрываемой на Сареке пьесы, свидетельницей которого ты оказалась, — не что иное, как детские забавы. Начинается настоящая драма, в которую ты впуталась душой и телом, а это будет пострашнее, красавица моя. Твои прекрасные глазки уже источали слезы, но они должны источать кровь, бедняжечка моя. А чего ж ты хочешь? Еще раз повторяю: Ворский не жесток. Он лишь повинуется, а против тебя ожесточилась сама судьба. Твои слезы? Вздор, и ничего больше. Ты должна плакать в тысячу раз сильнее. Твоя смерть? Пустяки! Ты должна умереть тысячу раз, прежде чем умрешь окончательно. Твое бедное сердечко будет исходить кровью так, как не исходило ни у одной женщины и матери. Готова ли ты, Вероника? Ты услышишь поистине жестокие слова, за которыми, возможно, последуют слова еще более жестокие. Да, не балует тебя судьба, моя красавица!

Так же жадно Ворский выпил еще один бокал вина, после чего уселся подле Вероники и, наклонившись, зашептал ей чуть ли не на ухо:

— Послушай, милая моя, мне нужно тебе кое в чем признаться. До встречи с тобою я уже был женат… О, только не надо сердиться! У женщин бывают катастрофы более серьезные, чем измена мужа, а у мужчин — преступления более тяжкие, нежели двоеженство. От первой жены у меня есть сын. Ты его, кажется, знаешь, поскольку вы уже обменялись с ним любезностями в подземелье. Между нами, этот великолепный Райнхольд — законченный негодяй, подлец чистой воды, и я даже горжусь тем, что нахожу в нем некоторые лучшие черты и свойства своего характера, возведенные в высшую степень. Он — второй Ворский, но меня он уже превзошел, и порой я его даже пугаюсь. Ей-Богу, он сущий дьявол! В его годы — ему недавно исполнилось пятнадцать — я по сравнению с ним был ангел во плоти. Так вот, обстоятельства складываются таким образом, что этот негодяй должен вступить в борьбу с другим моим сыном, нашим дорогим Франсуа. Такова прихоть рока; повторяю: повелевает здесь он, а я — его проницательный толкователь. Ясное дело, речь идет не о долгой, каждодневной борьбе. Напротив, она должна быть краткой, яростной, решительной — что-то вроде дуэли. Вот-вот, дуэль — понимаешь? — настоящая дуэль. Но не потасовка, которая заканчивается царапинами. Нет, нет, это будет дуэль со смертельным исходом, поскольку один из противников должен остаться лежать на земле, в дуэли этой должны быть победитель и побежденный, короче говоря, живой и мертвый.

Вероника чуть повернула голову и увидела, что Ворский улыбается. Никогда прежде она не ощущала столь отчетливо, что этот человек безумен, — так он улыбался при мысли о смертельной схватке между двумя детьми, его собственными сыновьями. Все это было настолько нелепо, что Вероника даже не страдала. Это выходило за пределы страдания.

— Но это еще не все, Вероника, — продолжал Ворский, отчетливо выговаривая каждый слог. — Это еще не все. Судьба выдумала еще один изыск, который мне претит, однако я обязан строго соблюдать ее веления. Судьба решила, что ты должна присутствовать при этой дуэли. Да, вот именно, ты, мать Франсуа, должна следить за их схваткой. И я, клянусь тебе, задаюсь вот каким вопросом: быть может, эта видимая жестокость на самом деле оборачивается для тебя благом? Предположим, это все делается не без моего участия, согласна? Предположим, что я оказываю тебе нежданное и даже незаслуженное благодеяние. Ведь поскольку Райнхольд более крепок и ловок, чем Франсуа, тот должен потерпеть поражение, а сознание, что он бьется на глазах у матери, придаст ему силы и ловкости. Он будет чувствовать себя рыцарем и, чтобы победить, призовет себе на помощь всю свою гордость. Он будет чувствовать себя сыном, чья победа спасет мать, — по крайней мере, будет так думать. Нет, в самом деле, это тебе весьма выгодно, и ты должна будешь благодарить меня, Вероника, потому что дуэль, я уверен, заставит твое сердце биться чаще, разве только… Разве только мне придется пойти до конца в этом адском спектакле. Итак, моя милая…

Ворский снова схватил Веронику в охапку, поставил ее перед собой, лицом к лицу, и, поддавшись внезапно нахлынувшей на него ярости, спросил:

— Итак, ты не уступишь?

— Нет! — воскликнула Вероника.

— Никогда?

— Никогда! Никогда! Никогда! — несколько раз, все тверже и тверже, повторила она.

— Значит, ты ненавидишь меня больше всего на свете?

— Даже больше, чем люблю сына.

— Ты лжешь! — хрипло вскричал он. — Лжешь! Превыше сына для тебя нет ничего.

— Есть! Ненависть к тебе!

Весь гнев и омерзение, что копились в душе у Вероники, вырвались наружу, и, не заботясь о последствиях, она бросила ему в лицо:

— Я ненавижу тебя! Ненавижу! Пусть мой сын погибнет у меня на глазах, пусть я буду присутствовать при его агонии — только бы избавиться от ужаса видеть тебя, быть рядом с тобой! Я ненавижу тебя! Ты убил моего отца! Ты грязный убийца, слабоумный идиот и варвар, преступный маньяк. Я ненавижу тебя.

Одним движением Ворский поднял Веронику, подтащил к окну, бросил на пол и забормотал:

— На колени! На колени! Пришло время кары! Так ты вздумала надо мной издеваться, мерзавка? Ну, сейчас ты у меня попляшешь!

Он силой поставил женщину на колени, подтащил к окну, отворил его и притянул ее голову к решетке, ограждавшей подоконник, затем пропустил веревку под мышками и обвязал несколько раз вокруг шеи. В довершение всего он заткнул ей рот платком.

— А теперь смотри! — заорал он. — Занавес сейчас поднимется! Малютка Франсуа упражняется! Ах, ты меня ненавидишь? Предпочитаешь пекло поцелую Ворского? Хорошо же, милая моя, ты у меня отведаешь