Дважды в неделю музыканты Королевской ирландской артиллерии устраивали на плац-параде у реки концерт для всех желающих. Поскольку оркестр этот считался лучшим в Ирландии, а Чейплизод был красивой, утопающей в садах деревушкой и числился среди фешенебельных пригородов, то в ясные осенние дни, наподобие того, о котором идет речь, народ охотно устремлялся сюда из города послушать концерт. Сходились также и все местные жители, так что на час-два здесь, как на ярмарке, собиралась толпа.

Мервин пришел, как и все остальные, но не пробыл и десяти минут. Завидев его, Гертруда Чэттесуорт ограничилась, как обычно, кивком издалека, Мервин же приветствовал ее холодным мрачным поклоном. Подле Гертруды вился мистер Бошан, знакомый ей по обеду у Страффордов. Этот полубог явился в белом сюртуке с малиновой накидкой и французском кафтане, волосы его были en papillote,[31] в шляпе торчало перо, вдоль бедра свешивался couteau de chasse,[32] на пуговице болтался прутик, по пятам за ним следовала пара итальянских борзых. Зрелище это, вероятно, поразило Трешема в самое сердце — нигде больше он не описывает с такими подробностями чей-либо костюм. Держался поблизости и маленький Паддок, однако положение его осложняла возобновившаяся суровость со стороны тети Бекки, а также великолепие мистера «Красная шпора», который не отходил от Гертруды, расточая ей fleurets.[33] Также и у Клаффа, который пользовался благорасположением тети Ребекки и мог почитать себя счастливцем, появился легкий повод для ревности: едва завидев поблизости суровый лоб и характерную улыбку Дейнджерфилда, явившегося с удочкой и корзинкой для рыбы, тетя Бекки в то же мгновение потеряла интерес к немалым достоинствам капитана Клаффа и к той занимательной истории, которую он как раз довел до кульминационной точки; в обычной своей манере она внезапно оставила прежнего собеседника и с любезно простертой рукой и ободряющей улыбкой шагнула навстречу мрачному pescator del onda;[34] тут же завязался доверительный разговор.

— Удильщикам, — проговорил кроткий полковник Роберт Винейблз, — присуще обычно большее спокойствие и самообладание, чем прочим смертным. Что теряет рыболов, если удача решительно от него отвернется? Разве что крючок или леску. Рыбу? Но она ему и не принадлежала. Пусть даже он вернется с пустыми руками, но он насладился чудесной прогулкой по берегам живописных рек, в аромате цветущих лугов. Он ублажил и чувства свои, и разум. Доверясь личному опыту — а это наилучшее из доказательств, — скажу, что никто так не далек от меланхолии, как рыболовы.

Ввиду всего вышесказанного не приходится удивляться безмятежному, радостному настроению Дейнджерфилда. Тетя Бекки два или три раза прошлась с Дейнджерфилдом туда-сюда. Лицо ее выражало надменную серьезность. Ее спутник скалился и, по обыкновению, энергично сыпал словами. Видя это, крепыш Клафф ощутил тревогу и обиду. Днем раньше он долго наблюдал в бинокль с лесистой возвышенности в парке за расположенным на противоположном берегу белмонтским лугом: там под тополями медленно прогуливался Дейнджерфилд, беседуя с тетей Бекки. Уже тогда Клаффа насторожил задумчивый вид обоих. В толстяке Клаффе взыграла желчь, он проклинал Дейнджерфилда в глубине своей завидущей души и спрашивал себя, какой черт принес хитрого старого управляющего именно сюда, за три сотни миль от его жилья, чтобы перехватить у него, Клаффа, облюбованный им кусок, в то время как Лондон кишмя кишит — э… да что уж там! — богатыми старухами. Клафф не мог простить Дейнджерфилду своих уже понесенных и грядущих весьма значительных затрат на пополнение зверинца мисс Ребекки какаду и пеликаном. Эти подарки были не чем иным, как ответной мерой: Клафф любил деньги ничуть не меньше, чем любой другой офицер на службе Его Величества, и, если бы не провокация со стороны Дейнджерфилда, не потратил бы на подобное безумство и шестипенсовика — скорее предпочел бы, чтобы эти два вида вымерли вслед за додо. «Собака! Вообразил, что один способен играть в эту игру!» — злобствовал Клафф. Но его донимало беспокойство и горькое предчувствие, что в придачу к уже приобретенным райским птицам потребуется еще полсотни окаянных пернатых, в отсутствие каковых зверинец недостаточно полон, и что в этом дорогостоящем соревновании Дейнджерфилд способен залететь куда выше и дальше его. Подумав о таком позорно-бессмысленном расточительстве, Клафф снова мысленно обозвал Дейнджерфилда дураком. При прощании с Дейнджерфилдом тетя Бекки произнесла (как показалось Клаффу) слово «завтра». Завтра! И что же будет завтра? Она говорила тихо, не для посторонних ушей, а когда возвращалась, вид у нее был взволнованный и задумчивый и щеки чуть зарумянились.

У Клаффа возникло чувство, что тетя Ребекка ускользает у него из рук, и ему захотелось взять этого самодовольного потасканного щенка Дейнджерфилда за шиворот и утопить в реке. Но, пусть на душе у Клаффа скребли кошки, нельзя было упускать, быть может, последнюю возможность покрасоваться в блеске любезности, остроумия и галантности — труд нелегкий, но Клафф взялся за него и не пожалел усилий.

Когда навстречу Стерку сверкнули из толпы очки Дейнджерфилда, доктор думал о чем угодно, только не о музыке. Рыболов тут же пробрался через толпу и приветствовал нашего универсального гения. Миссис Стерк ощутила, как по крепкой мускулистой руке мужа, на которую она опиралась, быстро пробежала мелкая дрожь, — в таких случаях миссис Стерк говорила себе: «Вскинулся». Затем миссис Стерк услышала за спиной голос Дейнджерфилда. В скором времени хирург и великий визирь с головой погрузились в разговор. Стерк просветлел, принял деловой, значительный вид, много и с жаром говорил. Он предоставил супруге в одиночестве присматривать за детьми и служанкой, а сам перешел на другую сторону улицы. Наттер молча мрачно наблюдал, как Стерк с Дейнджерфилдом указывали — когда тростью, а когда просто пальцем — то в одну, то в другую сторону, оглядывали, оживленно беседуя, владения арендаторов Дика Фишера и Тома Трешема и «Дом Лосося»; затем они взошли на крыльцо Трешема, чтобы стена на другой стороне улицы не мешала им видеть реку и все объекты на ближнем берегу. Как показалось Наттеру, они обсуждали будущие изменения и усовершенствования. Стерк извлек даже записную книжку и карандаш и начал что-то зачитывать Дейнджерфилду, а тот делал заметки карандашом на обратной стороне какого-то письма; в лице Стерка проглядывало радостное возбуждение; Дейнджерфилд хмурился, слушал внимательно, снова и снова кивал. Diruit, aedificat, mutat quadrata rotundis[35] у Наттера под самым носом, не спросив его мнения! Подобная наглость непереносима. Это не что иное, как намеренная демонстрация, публичная отставка от дел. В ревнивой душе Наттера вскипало адское варево гнева и подозрений.

Выше я упомянул, что миссис Стерк ощутила в руке медика телеграфические подергивания, невидимый сигнал тревоги, который мозг — центр управления — иногда посылает на периферию. Поскольку я невзначай упустил из виду эту мельчайшую из мелочей, то надеюсь, что мой досужий и снисходительный читатель разрешит мне в немногих словах изложить кое-что, к ней относящееся, в ближайшей главе.

В то время, о котором я веду рассказ, доктору Стерку два-три раза снились странные сны, и по этой причине он втайне пребывал в подавленном настроении. «Слегка пошаливает печень, — думал доктор, — и, ясное дело, самую малость разыгралась подагра». Потроха из офицерской столовой, его любимое блюдо, не шли ему на пользу, равно как и кларет, не следовало также слишком часто есть на ужин горячее — а таким образом он питался чуть ли не все семь дней в неделю. Так что Стерк, возможно, был прав, приписывая свои видения сплину, печени и желудку. Однако неприятные сны упорно сидели в памяти, порождая хандру. Доктор сделался молчалив, раздражителен и внушал бедной кроткой хлопотунье миссис Стерк еще больший, чем обычно, ужас.

Сны! Какому разговору более пристал эпитет «пустопорожний», чем разговору о снах! Однако разве не случалось нам наблюдать, как временами самые разные люди — и серьезные и веселые — с весьма довольным видом выслушивают эту дикую чушь. Сдается мне, очень многие, будь то мудрецы или сумасброды, втайне питают тревожное подозрение, что в снах заключен некий смысл, некий знак; им кажется, что сон — не просто набор случайных символов, а язык добрых и злых духов, которые нашептывают нашему спящему мозгу свои послания.

Кошмары доктора Стерка повторялись со зловещим постоянством; человека, не склонного к