Конни ответила сразу же. Она и это вспомнила: мысли опережали друг друга точно так же, как голос опережал дыхание.
– Да, какой-то преподаватель из Ленинградского университета, – торопилась Конни. – Он утверждал, что ему приказали заниматься по вечерам политическим воспитанием таинственной девушки, дочери какого-то большого начальства, которая отличалась антиобщественными высказываниями. Татьяна – он знал только ее имя: Татьяна. Она черт-те что творила в городе, но ее отец был большой шишкой в Москве и трогать ее запрещалось. Девчонка пыталась соблазнить его и, по всей вероятности, соблазнила, а потом рассказала, как папочка убил мамочку за то, что она не слишком верила в исторический процесс. На другой день этого преподавателя вызвал профессор и предупредил, что если он когда-нибудь повторит хоть слово из того, что услышал от девчонки, он поскользнется на очень большой банановой кожуре…
Конни мчалась дальше, касаясь ключей к разгадке, которые ничего не открывали, рассказывая об источниках, тотчас же исчезающих. Казалось просто невероятным, чтобы ее изможденное, пропитанное алкоголем тело столь мобилизовалось.
– Ох, Джордж, дорогой, возьмите меня с собой! Вы же за этим и приехали, я поняла! Кто убил Владимира и почему? Я сразу это увидела по вашему искаженному лицу, как только вы вошли. Теперь я понимаю, в чем дело. У вас вид охотника на Карлу! Владимир снова вскрыл жилу, и Карла велел его убить! Вот он, ваш стяг, Джордж. Я вижу, как вы несете его. Возьмите меня с собой, Джордж, ради всего святого! Я оставлю Хилс, все оставлю и клянусь: ни капли спиртного. Заберите меня в Лондон, и я найду вам эту ведьму, даже если она не существует, даже если это будет последним, что я сделаю!
– Почему Владимир прозвал его Песочником? – выуживал Смайли, уже зная ответ.
– Это он в шутку. Влади слышал в Эстонии от одного из своих немецких предков такую сказку. «Карла – наш Песочник. Стоит только приблизиться к нему, как он засыпает песком глаза, и человек погружается в сон». Мы ведь толком никогда ничего о нем не знали, верно, мой дорогой? На Лубянке кто-то познакомился с мужчиной, который познакомился с женщиной, и эта женщина познакомилась с этим кем-то. Некто другой знал кого-то, кто хоронил ее. Карла боготворил эту ведьму, Джордж. И она предала его. Мы называли вас с Карлой городами-близнецами, двумя половинками одного яблока. Джордж, дорогой мой, не надо! Пожалуйста!
Она умолкла, и он вдруг осознал, что она в страхе уставилась на него снизу вверх, а он горящими от гнева глазами нижет ее сверху вниз. Хилари со своего места у стены крикнула:
– Прекратите! Прекратите!
А он возвышался над Конни, выведенный из себя ее дешевым и несправедливым сравнением, зная, что ни методы Карлы, ни деспотизм его не были ему присущи. Он как во сне услышал свой голос: «Нет, Конни!» – и обнаружил, что пытается что-то вдавить ладонями в землю. Только тут ему вдруг стало ясно, что его вспышка до смерти напугала ее, что он никогда прежде не выказывал при ней такой убежденности или такого прилива чувств.
– Старею, – пробормотал он и сконфуженно улыбнулся.
Напряжение спало, тело Конни постепенно обмякло, и воображение умерло. Руки, всего пару секунд назад крепко державшие его, теперь безжизненно лежали у нее на коленях, как трупы в траншее.
– Все это треп, – мрачно изрекла она. Глубокая и безысходная апатия овладела ею. – Скучающие от безделья эмигранты, плачущие за рюмкой водки. Оставьте это, Джордж. Карла наголову вас разбил. Он обдурил вас, заставил попусту терять время. Наше время. – Она выпила, не заботясь уже о том, что говорит. Голова ее снова упала на грудь, и Смайли решил, что она заснула. – Он задурил голову вам, задурил мне, а когда вы почувствовали неладное, велел этому чертову Биллу Хейдону задурить голову Энн и сбить вас со следа. – Она с трудом приподняла голову и снова посмотрела ему в лицо. – Поезжайте домой, Джордж. Карла не вернет вам прошлого. Живите, как здешняя старая дура. Раздобудьте себе немножко любви и ждите Армагеддона.
Она снова закашлялась – до рвоты, один приступ следовал за другим.
Дождь перестал. Глядя во французские окна, Смайли снова увидел освещенные лунным светом клетки, тронутую морозом проволочную сетку; увидел заиндевевшие макушки елей, взбирающихся по склону в черное небо; увидел перевернутый мир, где светлое становилось темным из-за теней, а темное ярко вырисовывалось на белом ковре, накрывавшем землю. Увидел вдруг появившуюся из-за облаков луну, манившую его в клубящиеся пропасти. Увидел черную фигуру в сапогах- веллингтонах и платке, бегущую по дорожке, и узнал Хилари: должно быть, он не заметил, как она выскользнула из дома. Он вроде бы слышал, как хлопнула входная дверь. Он вернулся к Конни и присел на диванчик возле. Конни плакала, ее несло, и она заговорила о любви.
– Любовь – чувство позитивное, – произнесла она, – спросите у Хилс. Но Хилари исчезла и спрашивать было не у кого. – Любовь – это камень, брошенный в воду, и если будет брошено достаточно камней и мы все вместе будем любить, по воде пойдут такие круги, что они взбудоражат все море и затопят ненавистников и циников. Даже этого зверя Карлу, мой дорогой, – заверила она Смайли. – Так говорит Хилс. Треп, верно? Все это треп, Хилс! – выкрикнула она.
И снова закрыла глаза, а через некоторое время, судя по дыханию, видимо, задремала. Или, может быть, только сделала вид, что задремала, чтобы избежать мучительного расставания.
Он вышел на цыпочках в холодный вечер. Каким-то чудом мотор в машине сразу завелся, и он рванул вверх по дороге, выглядывая Хилари. За поворотом он различил ее в свете фар. Она, съежившись, ждала среди деревьев, когда он наконец уедет, чтобы вернуться к Конни. Она снова закрыла лицо руками, и ему показалось, что он увидел кровь, – возможно, она ногтями расцарапала себе щеки. Он проехал мимо и поглядел в зеркальце заднего вида – она неотрывно смотрела вслед, и на мгновение ему показалось, что это один из помутившихся рассудком призраков, одна из подлинных жертв войны, которые вдруг появляются на затянутых дымом пепелищах, грязные и голодные и лишившиеся всего, что они когда-то имели или любили. Он подождал, пока она не двинулась вниз под гору, к светящимся окнам дачи.
В аэропорту Хитроу Смайли купил билет на следующее утро, затем лег в постель в номере отеля как будто того же самого – правда, стены здесь не были клетчатые. Всю ночь отель не спал, не спал вместе с ним и Смайли. Он слышал грохот спускаемой воды, звонки телефонов, скрип кроватей под любовниками, которые не могли или не желали спать.
«Макс, выслушай нас еще раз, – прокручивал он в своем мозгу, – это Песочник подослал Кирова к эмигрантам, чтобы раздобыть легенду».
ГЛАВА 16
Смайли прилетел в Гамбург поздно утром и на аэропортовском автобусе отправился в центр города. Стоял туман, морозило. На Привокзальной площади, обойдя несколько гостиниц, он остановил свой выбор на старой, немноголюдной гостинице с лифтом, который поднимал не больше трех человек сразу. Он зарегистрировался под фамилией Стэндфаст, затем прогулялся до агентства, дающего внаем автомобили, и нанял там маленький «опель», который поставил в подземном гараже, где из громкоговорителей приглушенно звучал Бетховен. Машина служила ему своего рода черным ходом. Он никогда не знал, понадобится ли она ему, но знал, что необходимо под рукой иметь ее. Он снова вышел на улицу и направился в Альстер, чувствуя, как предельно обострено его восприятие, реагируя на сумасшедшую езду по улицам, на магазины игрушек для детей миллионеров. Грохот города ударил по нему как волна огня, заставив забыть про холод. Германия была его второй натурой, даже второй душой. В молодости немецкая литература стала его страстью и предметом изучения. Он мог, словно натянув форму, мгновенно переключиться и смело заговорить по-немецки. Тем не менее на каждом шагу Смайли чудилась опасность, так как в молодости он полвойны провел здесь, изведал одиночество и страх шпионского существования, и сознание, что он на вражеской территории, крепко засело в его мозгу. Он знал Гамбург в детстве – процветающий, изысканный портовый город, прикрывавший свое легкомыслие плащом англицизма, а в зрелые годы видел город, погруженный в средневековую тьму воздушными налетами тысяч бомбардировщиков. Он помнил его в первые годы мира – бесконечные дымящиеся разбомбленные развалины, среди которых, словно крестьяне на пахоте, бродили уцелевшие жители. И встретил сегодня – анонимность механической музыки и башен из бетона и дымчатого стекла.
Дойдя до святая святых Альстера, Смайли пошел по симпатичной дорожке к причалу, где Виллем садился на пароход. По рабочим дням, отметил Смайли, первый паром отходит в 7.10, последний – в 20.15, а Виллем был здесь в рабочий день. Очередной пароход прибывал через пятнадцать минут. А пока Смайли
