наступила) мы собрались вдевятером почти в самом центре огромной ледяной равнины. Было 15 ноября, день рождения Долорес. Мы отпраздновали это событие, добавив в горячий шоколад восемь унций писко [водка (обычно американского производства) (исп.)], развеселились, даже пели. Странно вспоминать теперь, как тонко звучали наши голоса посреди великого безмолвия. Небо, затянутое ровной белой пеленой без теней; ни горизонта, ни любых других выделяющихся черт местности не видно; вообще кроме белизны не на что смотреть. А мы пришли в это белое место на карте, в эту ледяную пустыню и веселимся и поем, словно пташки…
Переночевав и плотно позавтракав, вспомогательная группа ушла на север, а мы двинулись с санями дальше. Небо немного расчистилось. Высоко над нами быстро-быстро бежали с юго-запада на северо-восток худые облачка, но у самого ледника установилась спокойная погода и как раз настолько холодная — от пяти до десяти градусов ниже нуля, — чтобы снежный покров оставался достаточно твердым для движения саней.
По ровному льду мы ни разу не прошли за день меньше одиннадцати миль, т. е. семнадцати километров, а обычно проходили по пятнадцать-шестнадцать миль, или около двадцати пяти километров. (Все наши приборы, изготовленные в Британии, были прокалиброваны в футах, милях, градусах Фаренгейта и т. п., но мы часто переводили мили в километры, потому что большие цифры выглядели внушительнее.) Отбывая из Южной Америки, мы знали, что в 1908 году мистер Шеклтон предпринял еще одну экспедицию в Антарктику, с тем чтобы достичь Южного полюса, но ему это не удалось, и в июне 1909 года (год нашей экспедиции) он вернулся в Англию. Ко времени нашего отъезда до Южной Америки еще не дошли подробные отчеты о его исследованиях, и мы не знали, каким маршрутом он двигался и как далеко ему удалось дойти. Однако нас не особенно удивило, когда вдали, на безликой белой равнине мы увидели трепещущую черную точку, крошечную на фоне вздымающихся горных вершин и бегущих в странном молчании дымчатых облаков, окрашенных по краям в радужные цвета. Мы свернули с нашего курса к западу, чтобы осмотреть это место: снежная горка, почти засыпанная зимними штормами; флаг на бамбуковой мачте, от которого остался лишь обрывок истончившейся до нитей ткани; пустая банка из-под масла да сохранившиеся следы, торчащие на несколько дюймов над поверхностью льда. При определенных погодных условиях случается, что снег, спрессованный под тяжестью шагов человека, остается на месте, тогда как мягкий снег вокруг следов тает или уносится ветром. Вывернутые наизнанку следы стояли там все эти месяцы, словно цепочка колодок сапожника, — на редкость необычное зрелище.
Других подобных стоянок мы на своем пути не встретили. Я думаю, что в целом наш путь пролегал восточнее маршрута мистера Шеклтона. Хуана, наш картограф, хорошо подготовилась к экспедиции и очень тщательно, скрупулезно фиксировала весь маршрут, однако оборудованием мы располагали самым примитивным: теодолит на треножнике, секстант с искусственным горизонтом, два компаса и хронометры. Пройденные расстояния мы замеряли с помощью колеса со счетчиком, укрепленного на санях.
Через день после того, как мы миновали стоянку мистера Шеклтона, я впервые ясно увидела вдали среди гор на юго-востоке огромный ледник, через который нам предстояло подняться с барьерного ледника на уровне моря до плато на высоте десяти тысяч футов. Перед нами словно распахнулись чудесные ворота, слева и справа сжатые огромными каменными колоннами. Зоя и Хуана назвали вытекающую из ворот ледяную реку ледником Флоренс Найтингейл в честь англичанки, которая в определенном смысле вдохновила и направила нашу экспедицию; образ этой очень смелой и весьма необычной леди воплощает в себе, возможно, все самые хорошие и самые странные черты, присущие островной расе британцев. Разумеется, на всех картах ледник носит то имя, которое дал ему мистер Шеклтон, — ледник Бирдмора.
Подъем по леднику оказался делом нелегким. Сначала наш путь пролегал по довольно ровной и хорошо размеченной вспомогательной группой местности, но через несколько дней стали встречаться ужасные пропасти и лабиринты занесенных снегом трещин от фута до тридцати шириной и от тридцати до тысячи футов глубиной. Шаг за шагом мы продвигались вперед и вверх, проведя на леднике целых пятнадцать дней. В начале пути погода стояла теплая, до двадцати градусов по Фаренгейту, и в душные ночи, наполненные светом, наши маленькие палатки становились удивительно неудобными. Все мы в той или иной степени пострадали от снежной слепоты, и это как раз тогда, когда острое зрение было необходимо нам, чтобы уверенно выбирать дорогу среди торосов и расселин в измученном теле ледника, а также чтобы просто наслаждаться красотами вокруг нас, ибо каждый день являл нашим взорам все новые и новые безымянные величавые пики на западе и юго-западе: вершина за вершиной, долина за долиной, голый камень и снег, застывшие в середине бесконечного дня.
Всем этим горным вершинам мы давали имена, но не очень серьезно, поскольку не рассчитывали, что наши открытия станут достоянием географов. У Зои обнаружился настоящий дар придумывать названия, и это благодаря ей на некоторых самодельных картах, до сих пор хранящихся по чердакам нескольких домов в тихих южноамериканских предместьях, встречаются такие любопытные места, как 'Большой нос Боливара', 'Я — генерал Росас', 'Творец облаков', 'Чей палец?' и 'Трон Девы Марии Южного Креста'. Когда мы выбрались наконец на высокогорное плато, огромную внутриконтинентальную равнину, именно Зоя назвала ее «пампасами», утверждая, что вокруг нас бродят огромные стада невидимых животных. Призрачные стада, пасущиеся на обметаемом поземкой снегу, а их гаучо — беспокойные, безжалостные ветры. Мы все тогда немного тронулись от усталости, большой высоты — все-таки двенадцать тысяч футов над уровнем моря, — холода, задувающего ветра и сияющих колец или крестов вокруг солнц, которых, как нам иногда казалось, на небосводе было сразу три или четыре.
Это место совсем не для людей. Нам следовало повернуть назад, но, с такими трудностями добравшись туда, мы сочли необходимым продолжить путь, по крайней мере, какое-то время.
Когда началась метель и стало очень холодно, нам пришлось в течение тридцати часов оставаться в палатках в спальных мешках. Отдыху мы конечно были рады, но больше всего нам хотелось тепла, которого на всей этой ужасной равнине не осталось нигде, кроме как в наших венах. Почти все тридцать часов мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, а под нами был лед в две мили толщиной.
Потом внезапно небо очистилось, и на плато пришла хорошая погода: двенадцать ниже нуля и не очень сильный ветер. Мы втроем выползли из палатки как раз в тот момент, когда наши подруги выбирались из второй. Карлотта сказала, что ее команда хочет вернуться. Пепита чувствовала себя плохо, и даже после отдыха во время метели температура у нее не поднималась выше девяноста четырех градусов. Сама Карлотта дышала с трудом. Зоя еще держалась, но сказала, что лучше останется с подругами и поможет им в трудной ситуации, вместо того чтобы продолжать двигаться к полюсу. Мы вылили четыре унции писко, оставленные до Рождества, в какао за завтраком, откопали палатки, нагрузили сани и расстались на пронизанной белым светом беспощадной равнине.
К тому времени наши сани стали заметно легче, и мы продолжали двигаться к югу. Хуана ежедневно вычисляла наши координаты, и 22 декабря 1909 года мы достигли Южного полюса. Погода как всегда не радовала, и абсолютно ничего там не нарушало монотонности унылой белизны. Мы обсудили, стоит ли нам оставить на полюсе какой-нибудь знак, например, пирамиду из снежных кирпичей или флаг на штоке от палатки, и решили, что делать это незачем. Все то, что мы могли сделать, все то, чем мы были, не имело никакого значения в этом ужасном месте. Мы поставили палатку на час, чтобы попить чаю и отдохнуть, а затем сняли наш 'Лагерь 90ь'. Долорес, стоявшая, как обычно терпеливо, впрягшись в ремни от саней, взглянула на снег: он смерзся так плотно, что на нем не осталось даже следов нашего посещения.
— Куда? — спросила она.
— На север, — ответила Хуана.
Конечно же, она пошутила, потому что в этой точке планеты нет другого направления, но мы даже не засмеялись: губы наши потрескались от мороза, и смех причинял слишком много боли. Вскоре группа отправилась в обратный путь. Ветер дул нам в спины, подталкивая нас и срезая острые кромки с волн застывшего снега.
Всю следующую неделю метель преследовала нас, как стая бешеных собак. Я даже не могу описать свои ощущения. Мне начало казаться, что нам не следовало ходить к полюсу. Порой мне и сейчас так кажется. Но уже тогда я думала, что мы правильно поступили, не оставив на полюсе никаких следов нашего пребывания, потому что позже туда мог прийти какой-нибудь мужчина, страстно желавший быть первым, и, обнаружив, что его опередили, он, возможно, почувствовал бы, что оказался в глупом положении. Это разбило бы его сердце.
Мы говорили, когда могли разговаривать, о том, что скоро, может быть, догоним группу Карлотты,
