чтобы ты знала: теперь я действительно сознаю свою ошибку.

Энн сняла с уголка детского одеяльца листок лисохвоста, упавший рядом с детской ножкой.

— Да ладно, — сказала она, — по-моему, все и так получилось в общем неплохо. Мы с мамой жили нормально. Да и Пенни, наверно, не очень-то хотелось постоянно видеть у себя в доме падчерицу- подростка.

— Если бы я боролся за тебя и выиграл право опеки — а если бы я боролся, я бы наверняка выиграл! — то мне было бы в высшей степени наплевать, чего хочет или не хочет Пенни. Я бы тогда, может, и вовсе на ней не женился. Одна ошибка влечет за собой вторую. И ты жила бы здесь. И каждое лето проводила бы здесь. И поступила бы в хорошую школу. И полных четыре года отучилась бы где-нибудь на востоке, скажем, в массачусетском Смит-колледже или в Нью-Йорке, в политехническом Вассар-колледже. И сейчас не жила бы в Сан-Пабло с какой-то лесбиянкой. И не работала бы по ночам на телефонной станции. Нет, я тебя ничуть не обвиняю, я обвиняю себя. Я поверить не могу, до чего Элла оказалась устойчивой, до чего неизменной, не желающей ничего вокруг себя менять! Как ей удалось и тебя закопать в ту же грязь, окружить теми же земляными валами, загнать в ту же не имеющую будущего ловушку! Какое будущее может быть у твоего малыша при такой жизни, Энн?

«Но мне действительно повезло, — думала Энн, — что я получила эту работу, и меня совершенно устраивает, что уже довольно давно в моей жизни все стабильно и спокойно, а ты же маму вот уже десять лет не видел, так откуда тебе знать, как она живет?» Но все эти мысли мелькали где-то на периферии ее сознания, и разум ее скакал среди них, как кролик в тенистом подлеске.

— Ладно, — повторила она, — все у нас получилось очень даже неплохо. — Она была не в силах подавлять все возраставшую тревогу и, отвернувшись от отца, опустилась на колени возле спящего Тодди, сделав вид, что малыш проснулся: — Ну что, мы открыли глазки? Вот и хорошо! Привет, мой маленький крольчонок, привет! Ах ты, сонный кролик! — Головка ребенка бессильно моталась из стороны в сторону, глазки смотрели в разные стороны, и, стоило ей усадить его к себе на колени, он тут же снова уснул. Его маленькое, теплое, тяжеленькое тельце словно и ей тоже придало веса, сделало более значимой. И она, пальцами коснувшись воды, сказала отцу: — Ты на мой счет не тревожься, папа. Я действительно вполне счастлива. И мне бы очень хотелось, чтобы и ты чувствовал себя счастливым, если этого до сих пор еще не произошло.

— Ты счастлива? — Он лишь раз глянул на нее своими светлыми глазами — с той самой, почти презрительной насмешливостью, которая была ей так хорошо знакома, — и этот его взгляд сразу изменил ее сочувственное отношение к нему на совершенно противоположное.

— Да, счастлива! — с вызовом сказала она. — Но я хотела бы кое о чем тебе рассказать.

Пока она собиралась с мыслями, Стивен заметил, довольный своей проницательностью:

— Так я и думал. На сцену возвращается отец.

— Да нет, я не об этом… — рассеянно пробормотала Энн. — Видишь ли, в больнице считают, что у Тодди проблемы с головным мозгом, возможно, вследствие родовой травмы. Именно поэтому он в некотором смысле и развивается медленнее других. Мы, правда, довольно рано это заметили. Врачи пока не могут сказать, была ли травма действительно серьезной, и уверяют, что особой опасности нет. Но некое повреждение все же явно имело место. — Она легонько провела пальцем по краешку крошечного розового детского ушка. — Ну вот. Тут пришлось, как ты понимаешь, немного подумать. И как-то с этим свыкнуться. Что оказалось вовсе не так уж трудно. И все же кое-какие трудности определенно имеются. __ И что ты предпринимаешь?

— Да тут пока ничего и не предпримешь. Сейчас надо просто ждать и наблюдать за ним. Очень внимательно. Ему ведь всего пять месяцев. И врачи уже заметили некоторое…

— И как ты намерена это исправлять?

— Но тут ничего и нельзя исправлять.

— Ты что же, просто смирилась с этим?

Энн промолчала.

— Энн, это мой внук!

— Она кивнула.

— Не сбрасывай меня со счетов, — горячо заговорил он. — Ты можешь сердиться на отца ребенка, но не переноси этого на всех мужчин вообще, не присоединяйся ты, ради всего святого, к обществу этих кастратов! Позволь мне помочь тебе. Давай я найду компетентных специалистов, и разберемся с этим как следует. Не прячься ты в норку вместе со своими страхами и бабьими сплетнями! И ребенка ими не души. Нет, так нельзя! Не могу я поверить словам какой-то акушерки, которая даже ребенка принять как следует не сумела! Господи, Энн! Нельзя же взваливать на него такое бремя! Наверняка ведь можно еще что-то исправить!

— Я ложилась с ним в стационар, — сказала Энн.

— Говно этот твой стационар! Тебе нужны первоклассные врачи, специалисты, нейрохирурги, неврологи… Билл может дать кое-какие рекомендации. Я немедленно этим займусь. И, как только мы в дом вернемся, сразу ему позвоню. Боже мой! Именно это я и имел в виду! Именно это. Это та самая грязь, в которой я тебя оставил… Боже мой! Как ты можешь? Ты столько времени просидела здесь со мной и ничего мне не сказала!

— Но ты же в этом не виноват, папа.

— Да нет, виноват, — сказал он. — Как раз я и виноват. Если бы я…

Она прервала его.

— Просто он таким уродился. И он вполне может стать лучше, как и любой другой человек. А нам всего лишь нужно понять, какие условия для него лучше всего. И, пожалуйста, больше ни слова ни о какой «коррекции», черт бы ее побрал! Слушай, можно я немного поплаваю? Ты его пока не подержишь?

Энн видела, как отец ошарашен, даже испуган ее словами, но молчит, не возражает. И она осторожно переложила розового, вспотевшего, шелковистого малыша ему на колени, заметив, что худые голые ноги отца покрыты редкими, светлыми, выгоревшими на солнце волосками. Увидев, как бережно он подложил свою крупную красивую ладонь под маленький затылок, она с облегчением вздохнула и спустилась с причала в воду по трем серым ступенькам, изъеденным волнами и ветрами. Немного постояв на последней ступеньке, она прыгнула и с плеском отплыла подальше. Здесь было неглубоко, и нырнуть она не решилась. Ног ее касались верхушки скользких водорослей, росших на дне. Метров через десять-пятнадцать она обернулась и, покачиваясь на воде, посмотрела на пристань. Стивен сидел неподвижно, весь залитый солнцем; он так низко склонился над ребенком, своим телом заслоняя его от жгучих лучей, что она даже и разглядеть-то малыша как следует не смогла.

Отчищая кухонную раковину, которую она предварительно засыпала отбеливающим порошком и оставила на несколько часов, чтобы вывести пятна застарелой ржавчины, Элла заметила, что та девушка из жилого комплекса разговаривает со Стивеном. Она ополоснула раковину, достала из кухонного ящика, где хранилась всякая всячина, темные очки, слегка протерла их посудным полотенцем, надела и вышла на задний двор.

Стивен пропалывал грядку у забора, а девушка стояла по ту сторону, так что из-за забора торчали только ее голова и плечи. На животе у нее, в сумке-кенгуру, сидел ребенок. Во сне он совсем сполз, и теперь виднелась только его крошечная головка, гладенькая и мягкая, точно спинка котенка. Стивен трудился, как всегда низко опустив голову, и, казалось, не обращал на девушку никакого внимания, но как только Элла вышла на порог, она сразу, еще до того, как захлопнулась затянутая сеткой дверь, услышала, как Стивен говорит:

— …зеленая фасоль.

Девушка, вскинув на нее глаза, воскликнула радостно:

— Ой, здравствуйте, миссис Хоуби! — А Стивен даже головы не поднял, продолжая полоть сорняки.

Элла прошла туда, где еще утром развесила выстиранное белье, и пощупала — не высохло ли. Майки Стивена и ее желтое, не требующее глажки платье были уже сухими, а вот его джинсам стоило еще повисеть; впрочем, она и так это знала и пощупала их исключительно для того, чтобы оправдать свой выход во двор.