— Да, у нас еще остался один куст, — говорила Лаура. — В самом начале дорожки, перед домом. Его еще дедушка посадил.

— Вы мне покажете? Я только отведу коня и сразу вернусь.

— Да ладно, я сам его отведу, — сказал Итале, и Санджусто, сунув ему поводья, тут же перемахнул через ограду и, продолжая беседовать с Лаурой, побрел куда-то по мокрому осеннему саду.

— Значит, «больше я в эти игры не играю»? — пробормотал Итале, усмехаясь про себя и ведя в поводу серого коня Санджусто. Он испытывал странное смешанное чувство: нежность и одновременно некоторую враждебность.

Дождливый туманный октябрь напоследок подарил несколько ясных золотых вечеров, а потом наступил холодный ноябрь, и недели через две Итале, проснувшись как-то утром, увидел за окном на фоне серых небес гору Охотник в белой снеговой шапке. В сельскохозяйственных работах наступало обычное зимнее затишье. Несмотря на раскисшие дороги, соседи Сорде по Валь Малафрене часто приезжали к ним в гости; почти каждый день Итале слышал доносившиеся из гостиной женские голоса, в доме постоянно царил гомон, Эва то и дело пробегала мимо него с подносом, неся печенье, клубничное вино, шерри… И несколько раз в неделю Касс запрягал лошадей в двуколку, чтобы отвезти Элеонору и Лауру к Паннесам или Сорентаям. В холодную погоду Гвиде редко выходил из дома, но старался понемногу работать — чинил упряжь, точил ножи, ремонтировал мебель, хотя раньше все это предоставлял делать слугам, а если брался за что-нибудь сам, то успевал сделать буквально за полчаса, еще до завтрака. Гвиде по-прежнему послушно отдыхал в библиотеке в установленные доктором часы, а потом, если в доме не было гостей, приходил в гостиную и сидел там, неторопливо и обстоятельно читая Вергилия, часто отрываясь от книги и о чем-то размышляя. Толстенная «Энеида» сохранилась у него еще со школьной поры, а потом «по наследству» досталась Итале. Это было очень удачное издание, со множеством комментариев и иллюстраций. Гвиде клал книгу на колени и читал, высоко подняв голову, ибо его дальнозоркость уже сильно давала себя знать. Итале никогда прежде не видел, чтобы отец так много читал; ему было странно видеть его в такой неподвижной позе и с чуть ли не на метр отодвинутой от глаз книгой. Казалось, Гвиде не столько читает, сколько впитывает историю Энея, молча проникаясь теплотой, героизмом и болью древних героев «Энеиды». Если приходили гости, Гвиде ласково здоровался с ними, но, побыв немного в гостиной для приличия, вскоре обычно вновь возвращался в ставшую для него привычной тишину библиотеки. Но если в гостиной были только Элеонора, Лаура и Пьера, он тоже оставался там. Итале приходил домой уже в сумерки и, сбросив наконец свою куртку из овчины, с наслаждением окунался в семейную атмосферу. Но до вечера он дома старался не появляться, по-прежнему пребывая во власти непонятного беспокойства, той самой нервной, неразумной энергии, благодаря которой он вернулся из Совены в Красной, пережил шестьдесят часов августовского восстания, успешно бежал из Красноя в Малафрену, сумел практически самостоятельно провести сбор винограда и заготовку вина и вообще пережить всю эту осень. Теперь, когда наступила зима и забот стало гораздо меньше, Итале сам выдумывал себе занятия, уходил на прогулку или на охоту. Домой он решался повернуть, лишь доведя себя чуть ли не до полного изнеможения, и тогда уже с удовольствием сидел у огня, разговаривал с Гвиде о делах, а с Санджусто о событиях в Греции и Бельгии. С женщинами же ему практически не о чем было говорить.

Однажды в декабре Итале вернулся домой довольно рано. Вслед за первым выпавшим снегом прошли дожди, и под ногами было настоящее месиво, а в воздухе висел тяжелый густой туман. Несмотря на свою неугомонную активность и неутомимость, Итале по-прежнему очень мерз и вообще сильно страдал от холода: было такое ощущение, что холод тюрьмы Сен-Лазар пропитал его насквозь и навсегда. В тот вечер он прямо-таки закоченел и сразу направился к горевшему камину. Была суббота; приехали Эмануэль и Пернета, граф Орлант и Пьера; даже Тетушка, которой уже исполнилось сто лет, восседала на высоком стуле с прямой спинкой, держа в руках неизменный клубок красной шерсти. За разговорами не заметили, как наступил вечер и стало совсем темно. Гостиную освещал лишь горевший камин. Санджусто что-то рассказывал о своей жизни в Англии — здесь его рассказы вполне заменяли чтение вслух хорошей книги. В конце концов граф Орлант сделал общий вывод:

— До чего же все-таки прекрасная, предприимчивая нация эти англичане! В астрономии они прямо- таки чудеса совершили.

Гвиде поднял голову и удивленно посмотрел на сына, пробиравшегося мимо его кресла поближе к огню:

— И ты здесь, Итале?

Темная комната, куда заглянула смерть, четыре горящих свечи, тело покойного деда, голос отца, обращенный к нему, испуганному ребенку…

— Да, папа. — Он сел на приступок у камина подле Гвиде и протянул руки к огню, стараясь подавить дрожь; ему казалось, он не согреется никогда.

— Итале, дорогой! — искренне обрадовалась ему мать. — Ты ведь, наверно, страшно голоден? У Эвы что-то там с цыплятами не получается. А со старым Георгом нужно объясняться часами! И в итоге у него хороши только супы, а жаркое из барашка вечно пересушено. Впрочем, толковать с Эвой все равно бесполезно — она правит у нас на кухне уже лет тридцать. Остается только смириться и стареть с нею вместе. Хотя вам, молодым, порой из-за ее упрямства приходится нелегко. Но ничего, зубы-то у вас тоже молодые…

— Дождь все идет? — спросил Итале граф Орлант.

— Идет. Еще сильнее стал.

И прежняя беседа потекла снова. Молчание хранили только Итале и Гвиде.

Но, как оказалось, молчала и Пьера, сидевшая напротив Итале у камина. Она, впрочем, всегда мало говорила, когда собиралась большая компания. Зато с Лаурой — Итале не раз и сам это видел — они могли болтать целыми днями и о чем угодно. В этой же гостиной, или на берегу озера, или за лодочным сараем. Охотно она разговаривала, похоже, только с одной Лаурой. В этот вечер Итале то и дело посматривал на Пьеру, думая о том, почему Санджусто все время твердит, что она хороша собой. Впрочем, итальянцу вообще было свойственно видеть красавицу в каждой женшине. А что, если он, Итале, сам когда-то убедил себя, что внешность Пьеры ничем не примечательна? Нет, если присмотреться, черты лица у нее очень недурны, такое милое нежное личико, а фигура — просто безупречна. И все-таки Пьера простовата! Ничего удивительного: всю жизнь провести в Малафрене и Партачейке, если не считать каких-то двух лет в монастырской школе Айзнара да неудачной помолвки с каким-то вдовцом чуть ли не сорока лет. А сейчас она всю себя отдает разваливающемуся хозяйству, пытаясь сама управлять поместьем. Что же тут странного, что она кажется сухой и бесцветной, как мертвая ветка дерева. Жизнь нанесла ей поражение еще до того, как она смогла вступить с ней в борьбу. Она и жить-то по-настоящему еще не успела начать. Где же ей было взять оружие, с помощью которого можно отбивать атаки безжалостной судьбы, отсрочить неизбежное, бороться, хотя в целом это, конечно же, абсолютно безнадежное сражение. Бедная девочка! Это не ее вина…

Так думал Итале, чувствуя с наслаждением, как жаркий огонь наконец согревает его, как приятно разгорелось лицо, как млеет все тело под рубашкой, становясь послушным и гибким. Пьера, отгородившись рукой от слишком сильного жара, искоса глянула на него. Ее тонкая, изящная рука была вся просвечена красным.

— Что-то ты к нам уже несколько дней не заглядывала? — ласково заметил Итале.

— Уж больно погода была противная, — откликнулась она. — Я, между прочим, наконец-то принесла твою книгу. Все забывала ее вернуть, а тут вдруг вспомнила.

— Какую книгу?

— Твою. Я ее прочитала, и мне она больше не нужна.

Итале изумленно смотрел на нее.

— Ты, наверно, забыл? Когда-то очень давно ты дал мне ее почитать — лет пять назад. Она называется «Новая жизнь».

— Я не почитать ее тебе дал. Я ее тебе подарил!

— Хорошо. В таком случае я возвращаю твой подарок, — упрямо сказала Пьера.

Эмануэль исподтишка наблюдал за ними, сидя боком к камину. Итале казался смущенным. Видно, Пьере надоело его высокомерное отношение. Ведь эта девочка отлично умела любого поставить на место. И она знала, что ее есть за что уважать: она ведь достигла прямо-таки невероятных успехов в умении