Итале стал совсем другим — суровым, беспокойным, молчаливым. Это был второй Гвиде, и все же он не был похож на того Гвиде, за которого она когда-то вышла замуж. В дни молодости Гвиде всегда и во всем преуспевал и не знал поражений. И Элеонора испытывала горькое разочарование: этот мир, предлагая юной душе такие широкие возможности, в действительности ставит человека перед крайне малым выбором. Точно такое же разочарование испытывала и ее дочь, а также Пьера, и Элеонора, чувствуя это в них, узнавала свои собственные переживания, но отнюдь не питала насчет дальнейшей судьбы девушек особых иллюзий. И уж, конечно, никаких иллюзий не питала на свой собственный счет.
Санджусто старался не унывать, работал наравне с Итале, да и в доме старался быть всем полезен, а порой выходил в озеро на «Фальконе». Невеста Карантая прислала друзьям зашифрованное предупреждение: власти разослали повсюду описание внешности Санджусто и караулят его на всех границах, готовясь арестовать как профессионального революционера и бунтовщика. Санджусто тут же объявил, точно принимая вызов, что в таком случае пойдет через горы, через перевал Валь Альтесма, где нет погранично-пропускных пунктов.
— А зачем? — спросил Итале. — И куда?
— Во Францию, разумеется!
— Не бросай меня в беде, а?
— Ладно, уйду, когда соберем груши.
— Зимой тебе через горы не пройти.
— Тогда я подожду до весны.
И Санджусто остался. И сделал это так легко и спокойно и продолжал быть таким веселым и приветливым, что Итале, в его теперешнем настроении, считал это само собой разумеющимся и ни разу не задавался вопросом о характере их духовной близости. Он, пожалуй, уже и вспомнить почти не мог, где ее корни. Он забыл даже, что до того, как они познакомились, Санджусто успел прожить довольно долгую жизнь, о которой он, Итале, не знал практически ничего. Уже в конце октября, в первый по-настоящему дождливый день, он как-то проходил по грушевому саду, высматривая Санджусто, но никак не мог его найти. Привязав у изгороди лошадей — своего коня и второго, которого вел в поводу, — он минут двадцать рыскал по саду, пока наконец не отыскал своего друга, который стоял под деревом с каким-то весьма странным выражением на лице. Итале успел лишь заметить, как за следующим рядом деревьев мелькнули темно- красная юбка и белая блузка и исчезли. Тихий теплый дождь без устали шелестел по листьям и траве.
— Я же тебя звал! — сказал укоризненно Итале, мокрый с головы до ног. — Я орал как помешанный!
— Да, я слышал. — И Санджусто подмигнул ему. Потом оттолкнулся от ствола дерева и пошел рядом с Итале.
— Это что, дочка Марты была, Аннина?
— Да.
Некоторое время Итале молча шагал по мокрой траве.
— Но ей ведь и пятнадцати, по-моему, еще нет, — сказал он.
— Я знаю.
Они молча сели на лошадей и молча тронулись в путь. Вдруг Санджусто ни с того ни с сего расхохотался. Итале вспыхнул и сердито от него отвернулся.
— Да знаю я все, не сердись! — со смехом сказал ему Санджусто. — Но ведь хорошенькие девушки для того и существуют, чтобы с ними кто-то любезничал, говорил им комплименты, смотрел на них влюблено. Или я не прав?
— Да, конечно, но я чувствую себя…
— Ответственным? Разумеется! Ребенка я ей не сделаю.
— Очень на это надеюсь.
— Так чего ж ты так злишься? — Теперь Санджусто заговорил несколько иным тоном. — Ведь ты на меня злишься, верно? Но чего ты от меня хочешь? Достоинства, воздержания, романтической страсти? Но все это у меня уже было. А теперь я предпочитаю просто целоваться в саду с хорошенькими девушками. Как это ни печально, но я на десять лет старше тебя. И уже пережил однажды романтическую страсть. О, я был безумно влюблен! И даже обручен с одной юной дамой… Но это было еще в 1819 году, в Милане. Господи, как же я был в нее влюблен! Я писал стихи, я худел, а потом вдобавок угодил за решетку и совсем отощал. А она тем временем взяла да и вышла замуж за австрийского офицера! Я узнал об этом, только когда из тюрьмы вышел. С тем и остался. Австрия отняла у меня моих детей еще до того, как они появились на свет… Так что я перебрался через горы и стал никем, вечным изгнанником. Но больше я в эти игры не играю. Нет, ни за что на свете! Больше никаких юных дам, никакой романтической любви! Ну а если мне навстречу попадется Аннина, да еще и улыбнется мне… Езус-Мария, Итале, чего ты от меня хочешь?
— Прости, Франческо, — пробормотал Итале, заикаясь и покраснев до ушей. Сказать ему было нечего. Но когда оглушительное чувство стыда несколько улеглось, он глубоко задумался над тем, что сказал ему Санджусто.
А итальянец между тем, невозмутимый как всегда, поднял свою молодую лошадку на дыбы и, задрав лицо к небесам, навстречу дождю, падавшему из клочковатых, быстро проплывавших над головой облаков, сперва что-то напевал вполголоса, а потом вдруг громко запел довольно приятным тенором:
— «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Ха! Ну и свинья же этот Россини! Ты знаешь, он, между прочим, написал ораторию для Меттерниха под названием «Священный союз»! Нет, эти композиторы — просто идиоты, блаженные идиоты! Видно, Господь лишил их разума. Ого, посмотри-ка: твой граф уже весь пепин собрал. Может, и нам пора начать? Эта маленькая графиня весьма мудро обращается со своими садами.
Итале не ответил. Они неторопливо ехали под дождем к дому на берегу озера.
Когда на второй день пребывания Итале в родном доме к ним приехали граф и Пьера, он очень нервничал, но стоило ему их увидеть, как все его сомнения и волнения раз — веялись. Он очень тепло поздоровался с графом Орлан-том, с огорчением отметив, как тот постарел. А вот Пьера показалась ему почти не изменившейся, хотя ей уже, должно быть, исполнилось двадцать один или двадцать два. Она по- прежнему была маленького роста, круглолицая, по-детски застенчивая. Здороваясь с ним, она лишь улыбнулась да сказала несколько обычных вежливых слов. Ему показалось, что столь свойственные ей в детстве живость и энергичность исчезли, испарились — несомненно, под воздействием здешней замкнутой и одинокой жизни, — но им на смену не пришли иные качества, которые могли бы быть свойственны взрослой женщине с богатым внутренним миром. Пьера представлялась ему цветком, который увял, не успев расцвести. И та, первая их встреча оставила у него привкус горечи; он как бы в очередной раз убедился в том, о чем впервые серьезно задумался в придорожной харчевне селения Бара: все то, ради чего он столько работал, все его стремление к свободе было заблуждением, попыткой поймать лунный луч, пустыми словами. Вот Эстенскар давно понял это. И Пьера — по-своему, конечно, — тоже это понимала. А еврей Мойше это просто знал. И подавальщица в баре, девушка с тупым взглядом и огрубевшими от работы, грязными руками, тоже понимала лучше, чем все они, вместе взятые, что никакой свободы не существует, хотя и не знала ничего иного, кроме собственных примитивных желаний, которым, впрочем, сбыться вряд ли суждено.
Лаура была в саду за домом. В дождевике и какой-то бесформенной шляпе она подрезала розы, посаженные еще ее дедом. Последние цветы уже опали, листья на промокших согнувшихся стеблях казались ржавыми. Лаура, заметив на дороге всадников, помахала им рукой с зажатыми в ней садовыми ножницами.
— А вот и… — сказал Санджусто, махнул рукой в ответ и вдруг умолк.
Лаура подошла к изгороди.
— Вы оба похожи на мокрых крыс, — заявила она, разглядывая Итале и Санджусто.
— По-моему, вы слишком рано срезаете свои розы, — сказал Санджусто.
— Я просто решила убрать сгнившие стебли и всякие подпорки.
Итале, придерживая коня, наблюдал за ними. Это была красивая пара: высокая улыбчивая женщина, изящные руки которой были мокры от дождя, и молодой мужчина с удивительно ярким и живым лицом, который, сидя верхом на лошади, с интересом расспрашивал свою прелестную собеседницу о mandevilia suaveolens.
