голов в 500. Решив, что это саам Собакин, старик заспешил, чтобы застать Собакиных в погосте. Стадо остановилось возле леса. Отец и сыновья услышали стук топора, из чего заключили, что пастухи остановились на ночлег и собираются ставить куваксу (чум). Намереваясь проехать по проторенному стадом пути, старик свернул в сторону, но никаких следов стада не обнаружил, хотя была совершенно тихая погода и следы замести не могло. Там, где они слышали стук топора, не было ни куваксы, ни стада, ни даже рубленых деревьев^{135}.

И вот в конце XX века, уже не в Лапландии, а на священном ненецком острове Вайгач, участники Морской Арктической комплексной экспедиции П. В. Боярского записывают почти такие же свидетельства! На этот раз речь идет о сиртя (сихиртя) — вроде бы конкретном (хотя и исчезнувшем ныне) народе, который обитал до ненцев в районе Полярного Урала и полуострова Ямал, а потом, по словам ненцев, ушел на Новую Землю. Вот только рассказы эти, как вспоминал П. В. Боярский в беседе с автором этой книги, — скорее о каких-то фантастических невидимках. Например, такая «быличка»: «Помнишь, шли сиртя? Ничего не видно было, только колокольчики звенели…» Говорят, однажды видели, как сиртя ехал не на чем-нибудь, а на мотосанях, или даже на угнанном им тракторе: «Едет, а за рулем никого не видно…»

Конечно, эти рассказы выглядят более «приземленными», нежели свидетельства Гесиода или Г. Новицкого. Но ведь в фольклоре часто происходит «опрощение» древних мифов или богословских умозрений. Тем более что, скажем, в русском поморском наследии (а поморы, по заключению П. В. Боярского, осваивали Большеземельскую тундру и Полярный Урал примерно в одну эпоху с ненцами, так что поморские традиции здесь столь же архаичны) есть и сюжеты гораздо более возвышенные, чем сиртя, угнавший трактор.

В XIX веке В. И. Немирович-Данченко записал от старых поморов, зимовавших на Матке — Новой Земле, рассказы, похожие на свидетельства духовидцев Древнего мира или христианских мистиков. Речь там идет об арктическом Китеж-граде или о своего рода поморской Валгалле — обители людей, ушедших из земного мира, а может быть, и обители святых (вспомним, что и многие народы Северной Азии помещали мир усопших в Ледовитый океан):

«Посреди Матки <…> города есть, не нашим земным городам чета. Церкви в эфтом городу ледяные, дома тоже. А живут там на просторе, в таком захолустье, куда живой душе не добраться, все охотнички да ловцы, что на Матке [исчезли]… Видел я, братцы, великое чудо. Быдто висит посреди Матки гора ледяная, а на эфтой горе все церкви да церкви, и сколько эфтих церквей, поди, не сосчитать, — одна другой выше, одна другой краше. Колоколенки — словно стеклянные, тонкие да прозрачные такие. И только я стою, вдруг со всех эфтих колоколен звон поднялся. Я обмер да скорее назад» («У Океана»).

Если отвлечься от культурологической конкретики, то образ священной горы, на которой высятся чудесные храмы (или, говоря типологически, находятся некие глубоко сакральные объекты), нетрудно соотнести с архетипом Полярной горы, Центра Мира и всеми сопутствующими образами по Б. Г. Тилаку и У. Уоррену. Как правило, мифологи Запада, в том числе традиционалисты, вообще не знали и не принимали в расчет поморскую культуру Северной Руси. А между тем многое в ней косвенно подтверждает те свидетельства о «потерянном Рае», которые сохранились в традициях, весьма удаленных во времени и пространстве, в том числе в «конфессиональном пространстве», что сводит к минимуму возможность каких бы то ни было заимствований.

Например, в традиционной арабской космографии земной мир окружен кольцом гор — изумрудным хребтом Каф, где обитает царственная птица Симург. Возможно, один из источников этих представлений — «Авеста», священное писание древних иранцев, которое сообщает о горах Хара; они окружали древнейшую землю мира, подобную Раю прародину ариев, где царил золотой век. В этой земле было священное море Ворукаша, а посреди него — гора Усхинду; целебные и чистые воды вытекали из этого моря по разным странам света.

«Авеста» повествует и о дальнейшей судьбе северного материка: о вызванных людскими грехами жестоких зимах, когда «тучи снега» выпали даже на высочайших горах (оледенение?); о том времени, когда потекли великие воды, губя все живое. В эту бедственную эпоху от падших людей отлетело божественное Хварно (благодать, обладание которой дает счастье и силу) и кануло в море Ворукаша, сокрывшись «на дне глубоком моря, в глубинах бездны вод»^{136}.

Не это ли загадочное Хварно прозревали тысячелетия спустя русские поморы в удивительном образе «сердца морского»? Это живое, сострадающее сердце таится в глубинах Студеного моря — Ледовитого океана; оно утверждает высшую справедливость, воскрешая умирающих, которые стали жертвой людской несправедливости, — и они выходят из моря здоровые и «переновленные»^{137} . Возможно, и не видевшие моря тибетские мистики свидетельствовали о том же таинственном «сердце», когда в своих видениях искали священный камень, «Всеисполняющую Драгоценность» на дне океана. Это один из важнейших образов тибетского буддизма и религии бон, добуддийской веры Тибета; можно предположить поэтому глубокий архаизм подобных центральноазиатских сюжетов.

Быть может, своеобразный вариант поморских преданий о «сердце морском» (разумеется, вариант литературно обработанный, с определенными античными реминисценциями) сохранился и в поэтическом наследии великого помора Михаила Ломоносова? В незаконченной поэме «Петр Великий» (1750?е — начало 1760?х годов) в описании плавания Петра к Соловкам появляется исключительно яркий образ — чертог Нептуна в Ледовитом океане. Именно в океане, а не в Белом море, как должно бы быть по логике сюжета: Соловки находятся в Приполярье, и Солнце в полночь там никогда не бывает выше линии горизонта. Да и плавучие льды в период навигации в Белом море уже практически отсутствуют.

Вот это описание, которое нам представляется чем-то большим, нежели литературно-мифологическая фантазия (впервые на гиперборейский характер этого образа внимание обратил А. Воронин, издатель альманаха «Атлантида»):