– Может быть, все-таки поделиться пирогом? – спросил Баршарг.

Экзарх Харсома улыбнулся.

– Власть не пирог. Власть – это пузырь. Вырежешь хоть лоскут – и пузыря нет. Чему пример отец мой, дарующий мир и вечность государь Неевик.

Вслед за тем экзарх принял начальника дворцовой охраны господина Вендахра и префекта столицы господина Бишавию. Золотые нити и гранатовые цветы блестели в зрачках господина Бишавии, когда он осторожно целовал края одежды экзарха. Харсома ласково поднял его с колен. Господин Вендахр обнял, как старого друга, аравана Баршарга, и поздравил его с сыном:

– Я видел во дворе его всадников. Какая выучка! Какая преданность командиру!

Араван Баршарг вздохнул.

– Их всего сто человек. Я оставил отряды Гуш-Тойона и Кахинги в двух дневных переходах. Может быть, стоит их вызвать? Я боюсь за безопасность государя.

Господин Вендахр отказался.

– Дворец полностью охраняется моими подчиненными. Появление варварской конницы породит нездоровые слухи, а сама она заплутает в неизвестных ей дворцовых улицах.

– Хватит об этом, господин араван! – сказал экзарх. – Вот уже двести лет в столице не появлялось войск.

– К тому же, – поклонился городской префект, – в случае злоумышления на государя столичная стража, конечно, придет на помощь дворцовой охране.

В этот день во дворце экзарха принимали многих, и никого не отпускали без подарка.

Экзарх растроганно поблагодарил маленького, толстенького виночерпия государыни, который сообщил, что бывший наследник Падашна через два дня будет в столице, и надел ему на указательный палец тяжелый перстень с изумрудом.

– Значит, через два дня, – прищурившись вслед виночерпию, проговорил секретарь Бариша, нагнавший экзарха в столице. И поклонился экзарху:

– Только совершенный правитель может пользоваться шпионами противника.

Араван добавил:

– Совершенный правитель должен пользоваться всем; ветер и звезды, следы на земле и шорох одежд, гогот гусей и крики народа, крестьянские предания и городские слухи – всем этим совершенный правитель должен пользоваться как знаками и шпионами.

К вечеру у экзарха открылся сильный жар и озноб. Кое-кто поговаривал о колдовстве. Обеспокоенный император прислал своего главного лекаря. Тот уверенно опроверг слухи, бросающие тень на молодую государыню: просто экзарх не вынес радости от утренней аудиенции у государя.

– Через неделю он оправиться. Никакой порчи – нет.

И врач вернулся в государевы покои: последнее время он проводил все ночи у императорского ложа.

Той же ночью господин первый министр навестил бывшего наследника Падашну, тайно жившего во дворце уже неделю. Министр долго целовал руки Падашны. Тот радостно ему улыбался. Падашна был доволен: при дворе наконец оценили его дарования. Он всегда понимал, что умеет привлекать людей. Не так уж удивительно было вновь найти скрытых поклонников среди высших чинов. Падашна по доброте простил иным, вынужденно покинувшим его двенадцать лет назад. Хотя тут можно потом передумать.

Господин министр показал Падашне копию тайного указа императора: Падашна вновь объявлялся наследником. Падашна вскочил с кресла так, что почернело в глазах. Это бывало последнее время: проклятые врачи! Он глянул в зеркало: скоро, скоро ненавистный кафтан сменится нешитой одеждой. Между прочим, и брюшко будет меньше заметно.

– В древности, – сказал, кланяясь, первый министр, – государь Мицуда женился на своей двоюродной тетке, и в ойкумене наступили покой и процветание.

Падашна хихикнул.

Да, государыня Касия была влюблена в него, как кошка. На все готова. Падашна заметил это еще в прошлом году, когда она появилась в далекой Кассандане. Женщины всегда любили Падашну. Касия – очаровательна. Не скажешь, что рожала. Ей придется выбирать: или ребенок, или он. Но если Касия думает, что он, став императором, возьмет ее за себя… Она ему нравится, но жениться на влюбленной бабе! Иметь полную свободу, издавать законы, какие хочешь, а в постели – упреки и ревнивые слезы!

К тому же иные ее приближенные! Что за радость молодой женщине держать при себе выживших из ума сморчков – только и плачутся о нарушенных заветах Иршахчана. Хотя насчет экзарха Харсомы они, конечно, правы. Одно дело – извинять слабости друзей, другое – позволять всякой сволочи грабить народ, как Харсома. И тем более предаваться недозволенным наукам, кроить заведенные богами порядки; чай, если б боги хотели, чтобы люди летали, люди б рождались с крыльями.

Караван Даттама погрузился на баржи и поплыл вниз по Великому Орху.

Клайд Ванвейлен понемногу оправился от болезни, но так и лежал в плетеной комнатке, завешанной ширмами и циновками из шелковой травы, необыкновенно мягкими, тонкими, ценившимися выше инисских ковров.

Ему было все равно.

Его, человека из мира, который был впереди, – обыграли и унизили. Человек, которому он верил, приказал убить его, как кутенка. Человек, который ему доверился, был убит.

Арфарра вызывал у него ужас, и еще больший ужас вызывал хозяин Арфарры, наследник престола, экзарх Харсома. Ванвейлен не сомневался: человек, устроивший свои дела за рекой о четырех течениях, устроит их и в Небесном Городе, и небесный корабль не упустит. О! Господин Арфарра, способный на все, когда речь шла не о его личных интересах, был лишь свойством и атрибутом своего хозяина, как иные боги – лишь свойства Единого.

Предприятие казалось безнадежным. «Мы едем в тоталитарную страну, – думал Ванвейлен, – где непонятно кто хуже – экзарх или храм, к разбитому корыту, на котором наверняка не сможем улететь, и еще вдобавок выбрали время очередного государственного переворота!»

Но Ванвейлену было все равно.

Он помнил мрачную шутку Даттама насчет того, что в тюрьмах империи не сидят, а висят, и про себя решил: зачем молчать, ну их к черту, пусть подавятся всеми техническими тайнами, какими хотят, пустят их на расширенное воспроизводство чудес.

Многое в экипаже изменилось. Хозяином каравана был Даттам, Арфарра находился в нем на положении почетного пленника. А головокружительная карьера королевского советника Клайда Ванвейлена завершилась столь же головокружительным падением.

Вечером четвертого дня плавания бледный, отмокший какой-то Ванвейлен впервые сидел с Даттамом на палубе под кружевным навесом и играл в «сто полей». Вечерело. Где-то на левом берегу пели песню о пяти злаках и четырех добродетелях. Вдоль реки тянулись камыши и солончаки; двенадцать лет назад дамбы в верховьях Орха были разрушены, и восстанавливать их экзарх почему-то не стал. Далеко-далеко, мерясь с горами, торчал одинокий шпиль сельской управы.

Ванвейлен сделал ход: через плечо его кто-то протянул руку и переставил фигурку на соседнее черепаховое поле:

– Я бы пошел вот так.

Ванвейлен, сжав кулаки, вскочил и обернулся. Перед ним, в зеленом паллии и в сером полосатом капюшоне стоял Арфарра.

Руки Ванвейлена тихонько разжались. Он не видел Арфарру с ночи после Весеннего Совета, – тот страшно изменился. Он и раньше был худ: а теперь, казалось, остались лишь кожа да кости. Волосы его совершенно поседели – это в тридцать семь лет. Яшмовые глаза из-за худобы лица казались втрое больше и как будто выцвели.

Оба молчали. Где-то далеко стал бить барабан у шпиля управы, и вслед за ним страшно раскричались утки в тростниках.

– Я очень рад, господин советник, что вы живы, – сказал Арфарра.

«Господи, – подумал Ванвейлен, – что еще я прощу этому человеку?»

Сзади шевельнулся Даттам.