— Возможно... Когда я занята работой... Линнер рассмеялся.

— Но я мог бы оказаться какой-нибудь шишкой.

— Судя по тому, что о вас говорят, вы и есть важная персона. Но вы все бросили. Мне это кажется довольно странным.

Она смотрела на Николаса, щурясь без солнечных очков, и казалась студенткой колледжа, совсем неопытной и наивной. Наконец, девушка отвела взгляд.

— Все-таки, что там происходит?

— В океане выловили труп.

— Чей?

— Понятия не имею.

— А разве вы не оттуда идете?

Девушка снова посмотрела на него. С моря подул легкий летний ветерок.

— Вы должны были видеть, как его вытягивали. Ее глаза были добрее чем руки, которые удерживали Николаса на расстоянии. Он подумал, что это очень по-детски. Обиженный ребенок... иди, может быть, напуганный. Ему захотелось прижать ее к себе и успокоить.

— Я ушел раньше, чем это случилось.

— И вам совсем не интересно? — Казалось, девушка не замечала, как ветер играет ее темными волосами. — Это может быть кто-то из местных. Здесь же все друг друга знают.

— Мне это неинтересно.

Девушка убрала руки с плеч. Бирюзовая, майка без рукавов замечательно оттеняла ее глаза. Крепкая грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, под майкой выделялись соски. Узкая талия и длинные стройные ноги делали ее похожей на балерину.

— Но я вижу, кое-что вам интересно, — заметила она сердито. — Как бы вам понравилось, если бы вас так разглядывали?

— Я был бы польщен, — не растерялся Николас. — Безусловно, польщен.

Жюстина, рекламный дизайнер, жила через четыре дома от Николаса; летом она предпочитала работать за городом.

— Ненавижу Нью-Йорк летом, — призналась она Линнеру на следующий вечер за коктейлем. — Представляешь, однажды я все лето безвылазно просидела в своей квартире — кондиционер работал на полную катушку. Я до ужаса боялась задохнуться от запаха собачьего дерьма. Еду мне приносили из ресторана, а раз или два в неделю присылали из конторы одного жирного гомика, который забирал мои эскизы и приносил чеки. Однажды я не выдержала, схватила сумку и первым рейсом улетела в Париж. Я пробыла там две недели, а они сбились с ног, разыскивая меня. — Жюстина отхлебнула коктейль. — Когда я вернулась, ничего не изменилось. Они, правда, убрали того гомика, но жара по-прежнему была невыносимой.

Море поглощало малиновый шар заходящего солнца; его прощальные лучи играли на волнах. Внезапно опустилась темнота, и погасли даже эти огоньки в далеком море.

“Так и она, — подумал Николас. — Внешне яркие цвета и веселая болтовня — а что кроется за ними, в ночи?”

— Ты не собираешься осенью вернуться в город? — спросила девушка.

— Нет.

Жюстина молча откинулась на спинку дивана и широко развела руки, словно парящая птица крылья. Потом наклонила голову набок, будто ожидая объяснений.

— Я полюбил университет. — Николас решил начать сначала. — Конечно, тогда был февраль, но я мог вообразить, что здесь будет весной — мощеные дорожки, обсаженные магнолией и кизилом, айвовые деревья среди старинных дубов.

Сам курс — “Истоки восточной мысли” — оказался вовсе не плохим. По крайней мере, студентам нравилось, и если они не спали, то добивались приличных успехов, а некоторые — просто блестящих. Похоже, мой интерес к ним они восприняли как неожиданность.

К концу семестра я понял, в чем тут дело. У других профессоров просто не оставалось времени на студентов: они были по горло заняты своими исследованиями. Когда же они снисходили до общения с ними, то делали это с нескрываемым презрением.

Помню один семинар сразу после экзамена. Доктора Эн и Ройстон — они вели основной курс — объявили, что экзаменационные работы уже проверены. После этого Ройстон стал читать свою лекцию. Когда прозвенел звонок, Эн попросил студентов остаться на местах и аккуратно разложил работы на полу в четыре стопки. “Работы разложены по фамилиям: в первой стопке — от А до Е, — объяснил он, — я так далее”. Когда студенты начали ползать на коленях в поисках своих работ, обоих профессоров уже и след простыл.

— Это было унизительно, — продолжал Николас, — Терпеть не могу неуважения к людям.

— Значит, тебе понравилось преподавать? Николас раньше об этом не задумывался.

— Просто, не имею ничего против этой работы. — Он смешал еще один джин с тоником и выжал в наполненный льдом бокал дольку лимона. — В конце семестра я устал от этих профессоров. Думаю, они были обо мне не слишком высокого мнения. Это ведь довольно замкнутый мирок, в котором все связаны строгими правилами. “Публикуй статьи или исчезни”. Звучит банально, но для них это действительность, с которой они сталкиваются каждый день. — Николас пожал плечами. — Воображаю, как их возмущало мое положение. Я пользовался всеми прелестями университетской жизни и, в то же время, был свободен от общепринятых обязательств.

— А Ройстон и Эн — что они из себя представляют?

— К Ройстону у меня нет особых претензий. Вначале он держался немного высокомерно, потом оттаял. Зато Эн, — Николас покачал головой, — Эн просто мерзавец. Он составил свое мнение обо мне еще до того, как мы встретились. Однажды мы сидели втроем, в гостиной, Эн подходит ко мне и говорит: “Значит, вы родились в Сингапуре? И при этом смотрит на меня сверху вниз, сквозь свои допотопные очки. У него странная манера разговаривать — короткими отрывистыми фразами, повисающими в воздухе как льдинки. “Омерзительный город, осмелюсь заметить. Его построили британцы, которые относились к китайцам с таким же презрением, как прежде к индийцам”.

— А ты?

— Честно говоря, я растерялся. Раньше мы с этим мерзавцем не общались. Он застал меня врасплох.

— И ты не нашел, что ему ответить.

— Только то, что он не прав. Я родился уже не в Сингапуре. — Николас поставил стакан. — Я рассказал об этом декану Вулсону, но тот лишь отмахнулся. “Эн — гений, — заявил он мне. — Вы же сами знаете, с талантливыми людьми бывает нелегко. Должен вам сказать, мы просто счастливы, что он у нас работает. Он чуть было не сбежал в Гарвард, но в последнюю минуту мы его удержали.” Вулсон по-отечески потрепал меня по спине. “Кто знает, что у Эна на уме. Видимо, он принял вас за малайца. Мы все должны прощать друг друга, мистер Линнер”.

— Что-то я не понимаю, — удивилась Жюстина. — Ведь ты не малаец.

— Нет, но если Эн действительно так решил, у него были причины меня недолюбливать. В районе Сингапура китайцы и малайцы всегда смертельно враждовали друг с другом.

— А кто ты? — внезапно Жюстина приблизила к Николасу свое лицо с огромными светящимися глазами. — Мне кажется, у тебя в лице есть что-то азиатское. Может быть, глаза... или скулы.

— Мой отец был англичанин, — сказал Николас. — Точнее, еврей, который вынужден был изменить свое имя, чтобы пробиться в бизнесе, а потом в армии. Он стал полковником.

— Как его звали? Я имею в виду — до того, как он изменил свое имя.

— Не знаю. Он никогда мне не говорил. “Николас, — обратился он ко мне однажды, — что такое имя? Тот, кто скажет тебе, что его имя само по себе что-то значит, — наглый лжец”.

— И ты никогда не пытался узнать свое настоящее имя?

— Да, было такое время. Но потом я успокоился.

— А твоя мать?

— Мать всегда утверждала, что она чистокровная китаянка.