и снова видел этот образ, внутри у него все сжималось. Со временем образ сместился в центр огня и стал больше. Кажется, это была какая-то птица, но летала она не так, как летают обычные совы. Было похоже, что одно крыло плохо слушается ее. И сердце Хуула вдруг наполнилось тоской по этой птице, тоской по чему-то, чего он не видел и не знал.

Как раз в это время у него появилось множество вопросов. И несмотря на то что Гранк и Тео были очень близки Хуулу, он почему-то не решался спросить их. Каким-то образом он чувствовал, что эти вопросы расстроят их, особенно Гранка. Часто он уже почти решался задать вопрос, но потом передумывал. Эти вопросы были во многом похожи на образ, увиденный Хуулом в огне. Он знал, что в нем что-то скрыто, но не знал что. Чтобы описать образ, ему не хватало слов. То же самое и с вопросами. Что-то неясное дрожало на самом краешке его сознания, и все же он не мог сказать, что именно.

Брат Бервик часто залетал в гости и не раз приглашал их в лагерь Братства, но Гранк каждый раз находил какую-нибудь отговорку. Он, впрочем, разрешил Хуулу проводить с Бервиком время. Гранк знал, что Хуулу, если он станет королем, необходимо будет понимать разных сов, разных животных, а мохноногие сычи были известны своими терпимостью и великодушием. Он также знал, что брат Бервик, как и все члены Братства, был ученой совой. Так что Хуул сможет многому от него научиться. Сам брат Бервик, похоже, считал, что Гранк по характеру одиночка, и уважал его стремление к уединению. Каким-то образом Бервик понял, что присутствие Гранка, Тео и Хуула лучше сохранить в тайне от остальных братьев. И он чувствовал, что в дупле Гранка ему всегда рады. Бервик показал Хуулу небольшую бухточку, которая весной, когда сходил лед, становилась его любимыми охотничьими угодьями. Странно, но брат вовсе не чурался рыбы, хотя и не был рыбным филином. Он пообещал научить Хуула рыбной ловле, и хотя молодой принц не слишком жаловал вкус рыбы, ловить ее казалось ему невероятно веселым делом.

В Ниртгаре сейчас было очень хорошо, особенно в этой области Горького моря. Гранк часто говорил, что в это время года его надо называть Сладким морем, так как земля обнажалась, большая часть снега стаивала, и даже в тех местах, где оставался белый покров, расцветали дикие цветы: яркие желтые звезды, называвшиеся снежными лилиями, и маленькие розовые цветочки — глауксовы капли. Повсюду росли ароматные травы и мягкий мох. Природа, хоть и истощенная долгой зимой, лучилась изобилием.

Одним приятным весенним вечером брат Бервик взял Хуула в бухту, чтобы преподать ему первый урок рыбалки. Сидя на нависавшей над водой ветке, Бервик говорил:

— Смотри, Хуул. Когда пикируешь вниз, чтобы пробить воду, прижимай крылья покрепче к телу. Чем больше ты похож на ледяной клинок, пронзающий водную гладь, тем лучше у тебя все получится.

Хуул почувствовал, как расступилась перед ним вода, когда он врезался в нее. Серебряные пузырьки устремились к поверхности, он будто мчался сквозь жидкую звездную ночь. Его третьи веки захлопнулись, как в плохую погоду, защищая глаза от воды и всякого сора. Мимо проплыл грумм. Странно, но Хуул как будто знал, что тот будет делать. Он будто сам стал рыбой. Наблюдая, как плывет грумм, Хуул понял, что плавание не слишком отличается от полета, а вода — от воздуха. В воде были течения, на которых можно было парить — совсем как потоки в воздухе. Чтобы повернуть, рыбе надо было шевельнуть хвостом, совсем как Хуул делал во время полета и сделал сейчас, преследуя свою добычу. Потом он начал грести своими крыльями, которые почти ничем не отличались от плавников грумма. В этот момент он чувствовал себя в большей степени рыбой, чем совой. Но у него все еще были перья и когти. Он внезапно понял, что настал момент схватить добычу. Рыба была у него в когтях! Он вырвался на поверхность воды, крепко сжимая бьющегося серебристо-голубого грумма. Кинув рыбу под ноги Бервику, Хуул взглянул вверх, ожидая похвалы.

— Хорошая работа. У тебя талант!

Совенок не решался заговорить и задать вопрос.

— Ты знаешь правило, парень, — сказал Бервик. — Если поймал, ешь! Мы не охотимся ради развлечения!

— Да, брат Бервик.

— Ударь его как следует клювом и избавь от мучений, или его страдания скоро станут твоими. Ты же не хочешь, чтобы эта тварь дергалась у тебя в желудке. Они царапаются, когда проглатываешь их живыми, особенно хвостом.

Хуул с силой клюнул рыбу, и она мгновенно умерла. Несколько секунд он смотрел на нее.

— Красивый, правда? — спросил Бервик.

Он был прав. Чешуя мертвого грумма теперь отливала всеми цветами радуги. Серебряный и голубой переходили в розовый, золотой, фиолетовый и зеленый. Странно было осознавать, что смерть может приносить такую красоту. Хуул моргнул и проглотил рыбу.

Каким-то образом размышления о смерти всколыхнули в его голове другие вопросы, которые так долго мучили молодого совенка, — вопросы не о смерти, а о жизни.

— Бервик… — медленно начал Хуул.

Бервик внимательно смотрел на молодую птицу. Он чувствовал, что сейчас должно произойти что-то очень важное, что этот невероятно талантливый юный совенок хочет узнать что-то жизненно ему необходимое.

— Бервик, — снова начал Хуул, — как я появился на свет?

— Появился на свет? — удивленно переспросил Бервик. Он ожидал, что мальчик спросит у него что-то важное, и все же вопрос Хуула поразил его.

— Ты вылупился, Хуул. Ты вылупился из яйца.

— Но что было до яйца? Кто сделал яйцо? Дядя Гранк?

— Нет, нет. Для… эээ… для того, чтобы сделать яйцо, нужно две совы.

— Две. Какие две?

— Мужчина и женщина.

— Мужчина? Женщина? — Хуул никогда раньше не слышал этих слов.

— Да, ты мужчина, — сказал Бервик.

— А ты?

— И я, и дядя Гранк, и Тео.

— Я когда-нибудь встречал женщину? — спросил Хуул.

— Думаю, что нет.

— Я так не думаю, — спокойно сказал Хуул. — Я думаю, что видел.

— Правда? Где? Когда?

— Я не могу объяснить. Но скажу точно, что видел. — Хуул вспомнил образ в огне. — Я встречал ее и думаю, что она где-то рядом.

«Она? Ее? Откуда мальчик вообще знает, что так надо говорить о женщинах?» — подумал Бервик. А потом слова просто слетели с его клюва, хотя он и не хотел их произносить:

— Я думаю, что твоя мама умерла, и ты сирота. Глаза Хуула сверкнули.

— Умерла, как это рыба? Нет, НИКОГДА! Она не умерла, у меня есть мама. Где-то далеко. У МЕНЯ ЕСТЬ МАМА!

«О, Великий Глаукс, что я наделал?» — подумал Бервик. Хуул весь дрожал. Он покачнулся и начал заваливаться вбок, но потом оправился, встал ровно и произнес дрожащим голосом:

— У меня есть мама, и я ее люблю, — он моргнул. — То есть я люблю дядю Гранка и Тео, но маму я люблю по-настоящему. Не говори им. Пожалуйста, пожалуйста, не говори им, что я люблю ее больше, чем их.

— Конечно, парень, конечно. И знаешь что, Хуул, — Бервик замолчал и посмотрел птенцу в глаза, прежде чем продолжить, — мир достаточно велик, чтобы вместить всю твою любовь, Хуул. Всю твою любовь.

Хуул не рассказал об этой беседе Гранку и Тео. И Бервик тоже ничего не сказал. Он часто думал о родителях Хуула, но никогда не осмеливался о них спросить. Тем не менее он предполагал, что Хуул принадлежал к очень благородному роду; это было видно по его осанке, по тому, как он летал, по взгляду. Но с того дня Хуул очень изменился. Он стал тише и спокойнее. Гранк и Тео заметили это, но не стали допытываться. Они планировали отправиться в Даль еще до конца лета. Это время идеально подходило для перелета — нисходящие ветра уже перестали бы дуть, а Ниртнукан еще не начался. И Хуул уже будет достаточно силен.