В экономике мы замечаем очень сходные процессы, они называются переделом собственности. В данном случае собственностью является, по терминологии социолога Пьера Бурдье, «символический капитал», или, как говорили в старые клерикальные времена, возможность решать и «вязать» свою паству.

Штирлиц, со своей легендой о «пальчиках» на чемодане русской радистки, — это позавчерашний день в плане тонкостей психологической самозащиты и способов проникновения в концептуальную цитадель врага. А почему, собственно, должно быть уверенным, будто неохронологи, в том или ином союзе с неоязычниками (формы этого союза пока не определились)[70], не окажутся в самом сердце академической науки? Почему б не прикинуться добрым пастором Шлагом (народным «Аншлагом»?), «поливая» кого не попадя?.. Рано или поздно растущее количество произведений паранауки перейдет в новое социальное качество, а приемы станут еще более изощренными…

Они уже весьма изострились в сравнении с ранним периодом «бури и натиска» неохронологии. Вспомним, что всегда (во всяком случае, весьма часто) побеждают вчерашние маргиналы. Кем были большевики в начале Февральской революции? Кто мог предугадать великого тирана в скромном Кобе? Ну и далее по руководящему списку. Без исключений. И моральные оценки здесь — в теории глобальных систем и больших чисел — как-то не к месту, тем более что у всякой божьей твари есть шанс на спасение, или, на либеральном жаргоне, — любая тварь имеет право на адвоката.

Мы, кажется, остановились на умственных изощрениях? В этом плане высшие интеллектуальные достижения неохронологии полностью соответствуют философии постмодернизма. Естественно, не того постмодернизма, который привычно высмеивают в газетах и куплетах, не модного течения в искусстве, а самого духа эпохи. Современный человек уже знает, что идеал и абсолютная истина невозможны. Как пишет литературный критик Вячеслав Курицын, «если мы знаем, что истины нет, мы можем запросто говорить об истине, проповедовать истину, ибо понимаем ее глубоко условную природу и можем в любой момент с ней расстаться» (Курицын В. «Русский литературный постмодернизм». М., 2001, с. 259).

Современный язычник потерялся в мире симуляций и симулякров. В чьей реальности и человеческой непосредственности может быть он уверен? Задушевность и остроумие в речах президентов сочиняет анонимный спичрайтер, а семантику их одеяний на каждый случай составляет наемный имиджмейкер. На демонстрации, заявить о своей несчастной доле, выходят профессионалы, а обученные психологами профессиональные нищие просят у вас подаяния. В монтажных комнатах телеканалов создают события и дозируют суть, а записные враги после публичной схватки чокаются в буфете бокалами с французским шампанским… Но куклам только кажется, что они кукловоды: дунул ветер, и театр в момент развалился, глядишь — на его месте уже иные декорации и иные актеры…

И как реагирует на это современный Башмач-кин-Поприщин, уцепившийся за остов архаики? За Гиперборею, батьку Велеса и Матерь Сва? «Сволочи!» — негодует Поприщин. «Мамочки!» — жалобно вторит Башмачкин. Но виртуальная Сва слезам не верит…

А какой вывод может из этого сделать современный историк? История — это сплошной и непрозрачный массив, некий противоречивый континуум, восстановление Истории историками на событийном уровне невозможно (а на концептуальном — при разбросе мнений и неоднозначности восприятия — и подавно). Кроме того, чем дальше от нас эпоха, тем неопределеннее ее описание. Это — Гуц. Он считает, что историки лишь «переписывают» историю, а уверенность в том, что История может быть постигнута в ее целостности, заблуждение.

Что же в таком случае остается делать? Да что угодно. И делают, поскольку есть спрос. История понемногу превращается в нечто вроде компьютерной игры с множеством вариантов-интерпретаций. Игра сама по себе вещь вполне невинная, если, конечно, не возникает игровая зависимость и она не заменяет собой все остальное.

Но сегодня уже можно говорить о социальном заказе на маргинальность. «Кухаркиным детям» не обязательно знать истину, истина должна принадлежать элите, а остальным достаточно виртуальной игры, духовного «пива», патриотически приправленного винегрета из осколков гуманитарных дисциплин и востребованного на рынке ремесла. То, что власти рано или поздно используют в своих интересах понравившиеся им «идеи фикс», превратив их в реальные инструменты воздействия на умы, это неудивительно. Удивительно то, что интеллигенция предлагает всевозможные вариации подобных товаров заранее, преодолевая любые трудности и препятствия, игнорируя насмешки ученых и скепсис политиков. А может быть, мы зря удивляемся?..

Прежде чем перейти к следующей главе, небольшое и не совсем лирическое отступление, несколько неожиданное для самого автора и, тем не менее, необходимое для прояснения некоторых моментов. Обсуждая вопросы, поднятые в этой книге, автор вступил в спор со своим знакомым критиком на весьма избитую, но все еще актуальную тему русского менталитета.

Автор: Что ни говори, а идеализм и утопизм — это постоянное свойство нашей интеллигенции и вечное состояние нашей культуры. Притом, что социальная система похожа на ящерицу, регулярно откусывающую отрастающий хвост. Система борьбы и адаптации, самокритики и самопожирания.

Оппонент: Это хорошо или плохо?

А.: Ни то, ни другое. Просто исторический факт.

О.: Что-то такое я слышал — о науке жить в России или об искусстве быть русским. Что ни возьми, во всем мы особенные, все не как у людей… И даже в своих бедах и несчастьях мы лучшие — самые умелые и наиболее изощренные.

А.: Каков опыт, таково и мышление…

О.: Понятно. А откуда ментальность? Из леса?.. Нет, правы западные либералы, чему, впрочем, есть и у наших классиков масса подтверждений — от Чаадаева до Бердяева и от Герцена до Зиновьева. Климат, крепостничество, иго, монархия, община, водка, византизм, форма православия, оторванность от европейской культуры, татарщина… Отсюда — патернализм, народ на помочах, имперство, социализм, лень, пьянь и так далее. И примитивизм социальной структуры: всего два класса — верхи и низы. Поэтому не выйти с уровня «третьего мира», с уровня сырьевого придатка. Вечная бесперспективная игра в догонялки с Западом. И даже когда в чем-то догоним, там мода уже поменялась.

А.: Довольно стандартный набор обвинений.

О.: Так никто и не спорит с самими фактами, спор лишь об оценке: «плохо» (либералы, западники) или же «хорошо» (славянофилы, евразийцы).

А.: Ну, у нас оценка «хорошо», кажется, никогда особо не выставлялась ни теми, ни другими. В этом мы как раз критичнее западных оценщиков. А среди последних всегда хватало апологетов «света с Востока», будь он православный, сталинистский, диссидентский, революционный…

О.: Да, прибедняться у нас любят. Чтоб не сглазили. Ценности, однако, не сходятся. Прав Киплинг… И тут уж что-нибудь одно — или Петр со всеми вытекающими, либо самодостаточность с не меньшими потерями. А балансировать, конечно, можно веками (что и происходит), но тогда не надо удивляться общему итогу и лицемерно жаловаться на внешних и внутренних масонов.

А.: Я бы не называл это балансированием. Баланс означает устойчивость. У нас все наоборот — сначала хирургическая операция, затем — долгое зализывание ран. И этот разрыв…

О.:…есть межеумочность, сидение на двух стульях с результатом неизбежного упадания между ними.

А.: Пусть так. Но разрыв сей всегда был свойствен в первую очередь интеллигенции. Славянофилы и западники, консерваторы и прогрессисты, либералы и евразийцы. Два вида утопии. Цели противоположны, методы сходны, результат одинаков. В позитивном плане — нулевой. Но вы, конечно, скажете, что не дали бедным либералам до конца развернуться, а то бы они показали…

О.: А вы, стало быть, за полный застой, анабиоз и Емелю на печке?..

А.: Ну, во всяком случае, за естественное и здоровое состояние. Другое дело, кто знает, что это такое?.. Возможно, наша цивилизация только потому еще и существует, что сохраняется эта диалектика борьбы без окончательной победы одного вида над другим.

О.: Да, хорошенькая цивилизация! Социальный русский мифотип — садомазо-андрогин. К начальству — женщина, со всеми ее уловками и женскими хитростями. И муж — к подчиненным, со всем нетерпением, подозрительностью, ревностью и горами обещаний.

А.: А вы зря недооцениваете прозападную составляющую в российской ментальности. Даже наш